Но горная долина дарила и такие дни, когда она была в замешательстве, однако свою таинственную связь со светом не утрачивала. Только свет тогда становился иным, лишенным блеска; озера, казалось, заливал нежный, прохладный свет северного солнца, скудный свет царства теней. В такую пору Энгадин становился для Руфи «норвежским», и она, похоже, любила его еще больше. В сумеречности этих дней не было охлаждения. Мотылек, что порхал на ее глазах в воздухе в ясные дни, улетал в «светлую ночь», которую она любила еще больше. А пыльца на его крылышках, блестевшая в свете погожих вечеров, превращалась в пепел просыпающейся преисподней. В одну из таких «светлых ночей», когда горы Верхнего Энгадина обступили ее, словно отары циклопических овец, она нашла смерть в воде, этом фосфоресцирующем зеркале ее погасшего эфира.
Когда дрожки, сделав большой разворот, тяжело преодолевали короткий подъем, Зуттер испуганно вздрогнул. Но напугавший его скрип исходил не от колес, а от скамейки, на которой, откинувшись назад, сидел человек и хрипел, сотрясаемый судорогами; лицо его было закрыто газетой.
— Стоп! — крикнул Зуттер кучеру.
Человек на скамейке опустил газету. Глаза его были полны слез, но теперь они широко раскрылись, и смех, только что сотрясавший его, постепенно затих.
— Эзе! — закричал он.
Это был Йорг фон Бальмоос, художник, он постарел, но нос его остался таким же вздернутым, а узко посаженные глаза смотрели по-обезьяньи живо. На нем была кожаная куртка поверх элегантного прогулочного костюма.
Дрожки остановились, кучер на козлах повернулся в их сторону.
— Я думал, тебе нужна помощь, — сказал Зуттер.
— Как всегда, Эзе, — засмеялся художник, — от тебя — всегда. Можно я прокачусь вместе с тобой?
Он не стал дожидаться ответа, хотя Зуттеру очень хотелось отказать: ему казалось, что над ним зло подшучивают. Но до «Вальдхауса» было уже недалеко.
— Что это тебя так развеселило? — спросил Зуттер.
— «Твой, как ты знаешь, умерший отец», — пишет один ваш брат рецезент о книге, автор которой не справился с экспозицией.
— Экспозиция — трудная штука для любого автора.
— Ты проводишь здесь отпуск? Как всегда? — спросил Йорг.
— Без Руфи, а в остальном — как всегда, — ответил Зуттер.
Так как он ни о чем больше не спрашивал, Йорг сказал:
— Мы готовим конгресс.
— И много вас?
— Только мои дамы, Лео и Ялу.
— А Зигги?
— Иногда заглядывает. Она называет себя Виолой. В угоду своей скрипке, но скрипка теперь — дело прошлое. Если она и приезжает, то не из-за нас. У нее тут есть парень, с ним она занимается виндсёрфингом.
Зуттеру бы лучше промолчать, но он все-таки сказал:
— Я подвез ее сюда. Совершенно случайно. Она голосовала на дороге.
— Виола никогда не голосует на дороге. Это не в ее характере.
— Мне показалось, ей нужна помощь, и я остановился. Случайно, как только что около тебя.
— Возблагодарим судьбу за такие случайности. Ты зайдешь к нам на минутку?
Дрожки подъехали к «Вальдхаусу», Йорг крикнул кучеру «стоп» и протянул ему купюру в сто франков.
— У меня нет сдачи, — сказал тот.
— Ничего, оставьте себе.
— Я еду дальше, — вмешался Зуттер. — Пожалуйста, не берите у него деньги!
— Ты этого не сделаешь, — закричал Йорг. — Лео убьет меня, когда узнает, что я отпустил тебя!
— Убьет непременно, у нее это здорово получается.
— Так уж у нас заведено, — криво ухмыльнулся Йорг.
— Лео меня только что проигнорировала.
— Этого не может быть. Исключено. Она тебя любит! Видно, она просто не узнала тебя. Из-за своей близорукости. Контактных линз она терпеть не может, а для очков она слишком красива.
— Ну так как же? — спросил кучер, все еще держа купюру в руке.
— Выпьешь у нас afternoon tea[53], — пародируя кого-то, жеманно произнес Йорг. — Задержишься всего на полчасика. А потом я отвезу тебя, куда захочешь.
Зуттер сошел с дрожек. Убегать от Лео вторично ему не хотелось.
37
Когда они вошли в «Вальдхаус», на Зуттера никто не обратил внимания, фон Бальмооса же приветствовали с той угодливостью, которая заменяет уважение, за что художник, по всей видимости, любил и ценил подобные заведения. Едва войдя в вестибюль, Йорг приложил палец к губам и показал на одну из кушеток с высокой спинкой.
Там сидели Леонора и женщина восточного типа с густыми иссиня-черными волосами, стянутыми на затылке в узел. На спинке висела шелковая белая накидка, которую она носила поверх черного плиссированного платья. Когда она поворачивалась в профиль, сходство с дочерью было просто потрясающим, казалось, речь идет об одной и той же особе, с той лишь разницей, что на этой был не светлый, а черный парик. Женщины склонились над какой-то настольной игрой.
Йорг взял Зуттера за локоть и втащил в просторный зал со свисавшими с потолка люстрами; в зале там и сям группами сидели отдыхающие.
— Сядем на сиреневые стулья или на зеленые? — спросил Йорг. — Зеленые лучше подходят к твоему костюму.
Он явно нервничал.
— Они играют в японские шашки. А японские шашки — святое дело. Когда Лео и Ялу вдвоем — это тоже святое дело. Нельзя мешать!
— Не то одна из них тебя прикончит.
— Ты прав, — засмеялся Йорг. — Но нам с тобой тоже есть чем заняться. Что будешь пить? — спросил он, когда перед ними возник официант. — Рекомендую коктейль «пимм номер два».
— Чай, пожалуйста, — сказал Зуттер. — А где же Зигги?
— Виола, — поправил его Йорг. — Не знаю. Знаю только, что, когда Ялу здесь, Виола где-то там. Так они и живут врозь — мать и дочь.
— Я ничего о вас не знаю.
— Вместо введения: вот моя визитная карточка.
Художник запустил руку в нагрудный карман и вытащил кипу почтовых открыток. На верхней — изображение выразительной скульптуры, какие встречаются на латинских кладбищах, чаще всего на могилах молодых женщин. Из расселины в скале выглядывает молодая женщина; грациозно подняв руку, она упирается ладонью в крышку. Еще пластичнее изображение ребенка, выбиравшегося из открытой щели; тугощекому ангелочку явно неуютно в этой пещере.
— Весьма мило, — похвалил Зуттер, — но, кажется, не твоя работа.
— Не я сделал, но я нашел это. Твое здоровье! — Йорг поднял бокал с коричневатым напитком, в котором плавала красная вишня. На всех открытках был один и тот же мотив.
— Ты не так ее держишь, — сказал фон Бальмоос, — женщина не стоит, а лежит. Это надгробная плита. Благочестивые стихи, которые ты не можешь разобрать, принадлежат Галлеру. Середина восемнадцатого века. И знаешь, где я это нашел?
