— Нет, что другие люди могут умереть или что все кончится.
Ферейдун секунду глядел в сторону; я видела, что он не собирается давать мне никаких обещаний о нашем будущем, даже о нашем сигэ.
— Я знаю, как тебя развеселить, — сказал он.
Обхватив меня, он расцеловал мое лицо, а потом долго-долго держал меня в объятиях. Когда мне захотелось пить, он поднес чашу молока с вином к моим губам и я медленно выпила ее. Его нежность, которая мне доставалась так редко, согревала.
Он спросил, хочу ли я его или просто останусь в его объятиях. Мне хотелось и того и другого, поэтому он сначала дал мне одно, а потом — другое. Впервые масло в лампах выгорело досуха, и они потухли. Мы переплелись, как шелк и бархат, и когда все кончилось, я тихо лежала у него на руке, а он гладил мои волосы. Потом мы немного поспали.
Проснулась я первой, потому что голова моя была занята мыслями. О том, как я попала в Исфахан, как Нахид показалась мне героиней матушкиных сказок. Как я впервые встретилась с ней и как она сказала о своих родителях: «Они сделают все, чего я захочу». Как я подумала, что девушка вроде нее будет всегда получать то, что захочет. Как я надеялась, что мы с ней останемся подругами навечно, и как я любила ее и жаждала ее прощения.
Не просыпаясь, Ферейдун обнял меня. Вина, которую я чувствовала оттого, что причинила боль Нахид, смешалась на мгновение с радостью от его объятий. Я принялась целовать его шею, а когда он проснулся, ощутила тот самый голод. Набросившись на него, я словно пыталась его съесть. Мы были как лев и львица, свирепые и игривые, и глаза Ферейдуна исполнились благодарности.
— Никогда не знаешь, чего от тебя ждать, — сказал он, — разве что переполненности наслаждением, и каждый раз все по-другому.
— И я тоже не знаю, — ответила я, гордая тем, что могу.
Может, учусь я медленно, но, в отличие от Нахид, я наконец поняла, как это делать хорошо. А сейчас, в ночной темноте, когда наши тела смешали свой пот, мое сердце открывалось Ферейдуну. Я повернулась на бок и заглянула ему в лицо.
— Хочешь знать, почему я была грустна сегодня вечером?
— Нет, — сонно отвечал он.
— Я ходила повидать Нахид. Она знает.
Он открыл глаза и посмотрел на меня:
— О сигэ?
— Да.
Я ожидала, что он будет потрясен, однако он зевнул и почесал бороду, а потом его руки пропутешествовали от груди к бедрам. Когда он нашел то, что искал, слабая улыбка приподняла уголки его губ.
— И что она сказала? — спросил он, растирая находку.
— Она не слишком рада, — ответила я.
— Ну и что?
Его слова не были холодными, они были просто равнодушными. Но сквозь мое тело они прошли ознобом, будто я проглотила в жару кусок льда. Прежде чем я успела ответить, Ферейдун поймал мою руку и заставил помогать себе. Я не хотела и пыталась освободиться, поскольку ждала, что он скажет еще что-нибудь. Мы боролись, и наконец мне удалось освободиться; я откатилась на край постели. Ферейдун бросился на меня, и я увидела жестокость в его глазах, напомнившую мне Нахид. В них было требование молчания и настояние, чтобы я усладила его немедленно, без всяких слов.
Я подумала, что мои глаза выдавали нежелание — самое худшее, что я могла сделать, ведь Ферейдун считал это игрой. Он раздвинул мои колени своими и взял меня без разговоров. Я жалко вскрикнула, не успев подготовиться, и с болезненным изумлением увидела, как затрепетали зрачки Ферейдуна от дополнительного наслаждения.
Я решила показать ему, что сердита. Я позволяла преувеличенным стонам наслаждения срываться с моих губ, хотя глаза выражали только скуку, и стискивала его бедра своими с фальшивой чувственностью. Я ожидала, что мое поддельное удовольствие остановит его, даже устыдит. Вместо этого, к моему изумлению, он напрягся, словно палаточный шест. Я билась всем телом, стараясь вытолкнуть его или даже сбросить, но моя ярость только усилила его пыл. Совсем как в наши ранние времена, он не обращал внимания, что я думаю или чувствую. Все его тело доставляло мне удовольствие, и он упивался этим, а если я сопротивлялась, он наслаждался и сопротивлением. Единственное, что наводило на него скуку, была неподвижность. Временами он стискивал мою спину и рычал, как лев, уверенный, что я разделяю несокрушимость его наслаждения.
Когда он скатился с меня, его тело блестело от пота и удовлетворение смягчило взгляд; ладонью он похлопал меня по щеке. Совсем как всадник, похваливший лошадь, что взяла трудное препятствие, но одновременно напоминающий ей, кто главный.
— Хорошая девочка, — сказал он. И через мгновение уже храпел.
Я лежала рядом, голова горела от унижения. Неужели мое единственное назначение — ублажать Ферейдуна и при этом все равно, в каком состоянии мои мысли? Я вылезла из постели, не заботясь о том, что разбужу его, и в одиночестве уселась на подушку в другом конце комнаты.
Ферейдун всхрапнул и разбросал руки и ноги, заняв постель целиком. Подушки отлетели, кроме той, что была под ним. Во мраке мне виделось мое замужество таким, каким оно было: для Гордийе — способом продать ковры, для моей матери — стать чуть спокойнее за наше будущее, а для меня — получить мужчину, не имея приданого.
Я отерла лицо там, где по нему похлопал Ферейдун. Мне хотелось любить мужчину так глубоко, как Нахид любила Искандара, пока я не поняла, что ее любовь держится только на мечтах. Я искала тогда в себе следы любви к Ферейдуну, но не нашла никаких ее корней. А теперь я знала, что их никогда и не было.
Сова заухала неподалеку от дома, накликая тьму. Я не могла иметь права даже на половину постели Ферейдуна. Улегшись у стены, я обхватила плечи руками, удерживая себя в ночи. Ферейдун никогда не замечал, что я ушла. На рассвете я заставила себя перебраться на тюфяк и свернуться там, потому что не смела разгневать его своим отсутствием. Когда он проснулся, я притворялась спящей, пока он не ушел.
На следующий вечер я сходила в хаммам, чтобы найти Хому, не зная, кому еще можно довериться. День был ветреный, и ветер оплетал чадором мои ноги, швырял пыль в глаза даже сквозь пичех. Все еще стоял холод, и саманные дома возле хаммама словно жались друг к другу на ветру. У мальчика сорвало повязку с головы, он погнался за ней вместе с заботливой матерью. Ветер выл ровным, однообразным звуком, словно преследуя их по дороге.
Облегчением было зайти внутрь. Я отряхнула пыль с чадора и поискала Хому, пока не увидела ее в раздевалке хаммама, где она прибиралась, прежде чем открыть ее для женщин. Похоже, я выглядела зеленой, как греческий пажитник, потому что она тут же раскрыла мне объятия и держала меня, пока я не призналась во всем. Не помню, чтобы мне случалось говорить так много. Когда я закончила, было очень тихо, и Хома по-прежнему обнимала меня, как ребенка. Она отвела меня к сиденьям, расправила мои ноги и пристроила мне подушечку под голову. Потом помазала тело розовой водой, чтобы придать мне сил.
