— У Джилл? — он посмотрел на нее с насмешливым недоверием. — У Джилл, у которой вообще никогда не бывает денег, и она звонит тебе, чтобы ты за нее заплатила. Более непрактичное существо еще поискать. «Мама, я была у парикмахера, но заплатить мне нечем. Заплати». И ты платишь. Или в связи с ее непрактичностью Шелленберг повысил ей жалованье до уровня штандартенфюрера? Это что-то невероятное. Науйокс такого не переживет.
— Она взяла у Фелькерзама, — сообразила Маренн.
— Это другое дело, но когда она успела? Фелькерзам приехал рано утром, и вы с ней больше не виделись.
— Она заранее взяла у него деньги. — Маренн откинула одеяло и, не обращая внимания на то, что он видит ее наготу, начала одеваться. — Взяла для того, чтобы сшить платье для концерта той девушки, Ингрид. И вообще, это не наше дело, когда и на что Ральф дает ей деньги, у них своя жизнь, меня, во всяком случае, это не касается. Я только могу быть благодарна. Джилл и Ральф меня выручили.
— Это замечательно.
В дверь постучали. Маренн быстро застегнула пуговицы на кителе.
— Войдите.
На пороге появился Раух.
Вошел сдержанный, сосредоточенный, безупречный, в аромате от Хьюго Босса — как обычно, как всегда.
— Господин оберштурмбаннфюрер, — доложил он, — самолет будет готов через час тридцать. Приказано всей группе прибыть на аэродром.
— Хорошо, понятно, — Скорцени встал. — А ты не в курсе, вот это, — он кивнул на туфли, — кто купил?
— Я ничего не знаю, — спокойно ответил Раух. — Туфли не входят в мою компетенцию как адъютанта. Наверное, фрау сделала это сама, по пути из госпиталя.
Из-под кресла, зевая, вылез Айстофель. Скорцени потрепал его по загривку.
— Но ты явно все проспал, я вижу, — улыбнулся он.
— Что, собрались? — в коридоре послышался голос Пайпера. — Мы вас проводим.
— А ты тоже не в курсе? — подозвал его Скорцени. — У фрау появились новые туфли. Откуда?
— В смысле, что откуда? — Пайпер непонимающе уставился на него. — Откуда появляются дети, вот всегда вопрос. Ты на фронте, а дети появляются. А туфли? Они появляются из магазина, насколько я понимаю.
— Из магазина? — Скорцени слегка передразнил его. — Как умно. Из какого магазина?
— Из дамского. Не с нашего же военного склада. Если же ты хочешь знать подробности, то я здесь ни при чем — весь день был в штабе корпуса.
— Как любопытно, — Скорцени покачал головой, закуривая сигарету. — Туфли появились, а никто ничего не знает.
— Что ты переживаешь? — Пайпер дружески хлопнул его по плечу. — У фрау появились туфли, тоже мне проблема. Вот если появятся дети…
— Мне только этого не хватало, — Скорцени слегка толкнул его в грудь. — Так всегда бывает после встречи с «Лейбштандартом»?
— Не всегда, — Иоахим рассмеялся. — Но в большинстве случаев.
Самолет оторвался от земли. Маренн взглянула в иллюминатор — Пайпер и его офицеры у бронетранспортеров, закинув головы, наблюдали и время от времени поднимали руки в знак прощания.
— Увидимся на Балатоне, — сказала она Пайперу, поднимаясь по трапу в самолет.
— Увидимся, — весело согласился он. — Обязательно.
Она еще пыталась вглядываться в их исчезающие лица, но фигуры внизу уже превратились в крошечные точки, потом и вовсе растворились в огромном пространстве, раскинувшемся вокруг. Маренн неотрывно смотрела за борт. Слегка запорошенная снегом земля искрилась под лучами солнца. Асфальт на шоссе отливал синевой. Изрытые воронками поля напоминали о том, что все они пережили всего лишь несколько дней назад. Самолет держал курс к линии фронта. Маренн узнала холмы у Ла Ванна, где пришлось сдерживать наступление американцев до подхода основных сил дивизии. Летчик немного снизился. Под крылом машины мелькали разветвления траншей и ходов сообщения, рваные пятна воронок, темные овалы и прямоугольники бывших огневых позиций и укрытий. Сейчас здесь было пусто и безлюдно, американцев отбросили, и дивизия значительно продвинулась вперед, а всего лишь пять дней назад здесь укрывались сотни людей и десятки машин. Промелькнули холмы, за ними снова потянулись земляные сооружения. Они обрывались на просторной равнине. Здесь тоже проходила линия фронта.
Скорцени сидел рядом с ней, но как только самолет оторвался от земли, он заснул, как многие солдаты и офицеры в самолете — все очень устали. Айстофель, и тот дремал, положив морду на колени Маренн. Пожалуй, бодрствовали только Раух и Йорген Цилле. Они сидели на самых первых местах, рядах в трех от Маренн. Так же, как она, они смотрели вниз и негромко переговаривались.
Маренн старалась не смотреть на Фрица. И не потому, что она боялась, что Скорцени заподозрит их близость, случившуюся в Аахене. Нет, она не боялась этого. Просто ей не хотелось отпускать удивительное ощущение от этой неожиданно, непредсказуемо свершившейся любви, и она завернулась в свои чувства, как в кокон, не желая пускать никого, даже того, кто стал их причиной и вдохновителем. Она так долго сопротивлялась, но отдалась легко, нисколько не сожалея. Она выносила в себе это чувство, выстрадала его, чтобы вылить, отдать его Фрицу, отдать все, без остатка, прекрасно понимая, что, когда они вернутся в Берлин, всего этого не то что не будет — все станет по-другому, и сама она станет другой.
Мерцание оранжевого ночника, шуршащий шелк постели, его горячая близость, страстность его объятий, его поцелуи, быстрое прощание на пороге номера. Как бежала на высоких каблуках, в длинном платье, в накинутой на плечи шинели к БТРу с одной мыслью — успеть скорее в гостиницу, пока не вернулся он, как когда-то шестнадцатилетней девчонкой торопилась после свидания с английским лейтенантом, лишь бы отец не заметил, что ее долго не было. Все это в Берлине невозможно, это останется здесь, в Арденнах, останется в ее сердце, одним из самых чудесных его секретов. И это удивительное чувство свободы, которое она испытала, отдавшись нахлынувшей любви, неповторимое ощущение легкости, точно весь груз, давивший ей на сердце, сгинул и вся жизнь ее точно заново началась, с нуля.
Это ощущение тоже уже не вернется никогда. То, что начато, будет иметь продолжение. Наверное, они встретятся и в Берлине, не только в служебной обстановке и не только по служебным делам. Но все это будет иметь уже другое качество, другое содержание, другое состояние и другой накал чувств. Когда чуть ли не каждый день смотришь в изрыгающее огонь жерло боевого орудия, когда смерть так близко, что о ней даже надоедает думать, то и любовь ощущаешь по-иному, гораздо острее, чем в гостиных и столичных спальнях, а уж тем более в кабинетах, будь они на Беркаерштрассе или в клинике Шарите.
Под крылом промелькнули бывшие позиции американцев. Они зияли бесчисленными ямами и холмами. Там, где находились их траншеи и ходы сообщения, все было покрыто воронками. Виднелись разбросанные доски и бревна, исковерканные машины и пушки. Вдали на севере вырисовывались смутные очертания Ставелота. К нему тянулась обсаженная деревьями дорога.
