— Трофейные? — не нашел Борис ничего умней.
— Трофейные… Это, небось, как на змееедов ходили войной, так с тех пор трофеи. Давно было, тогда еще с Мангазеи офени приходили, куда-то делись теперь. Ты, офеня, не знаешь, на Мангазею бомбу сбросили, или она теперь режимная?.. Словом, не знаю. Знаю, что влетели мы с тобой по самую маковку в… харизму. Я думал, тут цеха, чеканка, серебро с медью да свой брат палач непременно, а тут одна коза сплошная и безбабство.
— Вам-то жаловаться грех, — Тюриков попытался перехватить инициативу — Вас тут к оранжерее приставят, а вам это дело привычное.
— Мне? Кто мне тут цветы даст выращивать? Козе, что ль, на восьмое марта тюльпаны дарить? Гиацинты?
— А что, не будет коза гиацинтов? Ты, харизма, кончай издеваться! Тут коза для другого…
Палач перешел на невнятное бормотание. Борису по щучьему велению требовалось теперь немного: сесть на кучу оставшегося в Римедиуме серебра и переправиться под Вологду, там переплавить мёбии с лепетами, перевести в золото и жить на проценты тихо где-нибудь в таком месте, где тихо притаиться можно. И никакой больше Камаринской дороги, сколько бы раз и какой зов его не зазывал. А палач пусть сам выпутывается, на пару с бобром… сельдерей для местных выращивает. Или мочала эти ихние, люфы, тоже себе, нашли предмет поклонения… Борис чувствовал, как вскипает в нем накопившаяся за тридцать лет ненависть к Киммерии, к окопавшимся в ней угнетателям и дармоедам, эксплуатирующим труд простого русского офени и только нагуливающим на этом жиры… и углеводы, нет? Борис вспомнил, что рафинада в Киммерии не любят, обходятся медом. Ну, значит, просто жиры.
Торчать тут до тех пор, когда местное начальство соизволит вытащить благороднорожденного Бориса Тюрикова из-за решетки и приставит к такой, скажем, ответственной работе, как доить козу, бывшему офене как-то не улыбалось. Да и вообще — он просил отдать ему самые большие киммерийские деньги, а тут их и нет вовсе! Или как?
— Илиан Магистрианыч, — спросил он скучающим тоном, — а серебра-то надолго хватит у них? Кончится серебро, нас тут запросто ликвидируют: уронят на Римедиум что-нибудь сверху и раскапывать не станут?
Бобер возмущенно засвистел. Илиан, с трудом ворочая языком, соблаговолил перевести.
— Слышь, ты, если чего хочешь узнать, его спрашивай, бобра Дунстана, а не меня. Это во-первых. Во-вторых, учи свист бобровый, если жить хочешь: бобер тут заместитель ихнего главного, тот — землей повелевает, а этот — водой и прочим, он у них… тьфу, деньги перетирает, чтоб все как новые казались. А в третьих, серебра тут еще полная шаланда. На наш век хватит. Серебром тут хоть… Ну, он хочет сказать, что серебром тут хоть подотрись.
Ни Борис, ни Илиан, ни тем более бобер великую книгу Рабле не читали, но общий смысл метафоры — что много еще в Римедиуме серебра — был ясен. Однако подтираться шаландой серебряных монет Борис не имел планов. Он прикинул, что «шаландой» здесь называют киммерийскую лодку для перевозки тяжестей с красивым названием «каторга», перевел в слитки, оценил, разделил на число тройских унций — и получил вполне достойный брусок золота, эдак в двадцать пять — двадцать семь пудов. Пуда три у Бориса было собственного золота, так что — если не будет больше никаких подлянок — Щука не так уж мало и выкладывает. Однако нужны подробности. А ну как шаланда неполная, или серебро с мышьяковой примесью? Мало ли гадостей можно устроить, ежели ты — Щука-на-Яйцах, Щучий Потрох, говно такое.
«Шаланду серебра со мной вместе без свидетелей — на скотный двор к мещанину Черепегину, моему вологодскому банкиру!» — сформулировал Тюриков остаток своих желаний. Но орать это при двух свидетелях как-то не хотелось, хотя по самому честному подсчету здесь было только два желания: серебро и доставка. Впрочем, отчего бы третье желание (если оно есть) не истратить на потерю памяти у свидетелей? А четвертое, если оно есть — на долгую, здоровую, спокойную, богатую, уютную, семейную, комфортабельную… и так далее, жизнь? А если еще одно желание есть, то не провалилась бы в тартарары вся Киммерия со Щуками… Нет, такое желание загадывать нельзя: Сука-Шука утащит с собой и его, как слишком Киммерии принадлежного, слишком много про нее знающего.
Спешно требовалось уединиться: требуя законного исполнения желаний, Борис совершенно не хотел оставлять свидетелей. А тратить желание на то, чтоб от свидетелей избавиться — еще чего. Карцер, на худой конец. Лучше — отдельная палата. Больничная. Заодно и подлечиться… Тьфу, так и рехнуться недолго, какое сейчас лечение… О! То самое! Борис решил рехнуться и погрузился в размышления.
Будучи человеком какого-никакого, а торгового все ж таки сословия, он привык радеть о пользе дела, выгоде, накоплении и новом обороте средств, в конечном счете предназначенных быть преумноженными, дабы вновь и вновь преумножаться, доставляя преумножителю, помимо скромных мирских радостей, еще и высоко духовную радость самим фактом своего преумножения. Следовательно, Борис имел полное право считать себя истинным человеком древнерусских духовных качеств — ибо кто же, как не титан духа, способен духовно радоваться материальному благосостоянию! Именно условная, ничем не доказуемая ценность таких вещей, как золото, серебро, швейцарские франки, американские доллары, сальварсанские кортадо и российские империалы служила для Бориса высшим доказательством того, что он — человек глубоко духовный. Человек богатый есть человек духовно богатый! Эта мысль, в сочетании с перспективой удесятерения своего капитала, привела Бориса в необычайно возбужденное состояние, каковое он и поспешил выплеснуть наружу.
— Человек духовный… есть человек духовный богато! — выпалил Борис. Илиан приоткрыл заплывший глаз.
— Ась?
Бобер тоже тихо присвистнул. Но Бориса уже несло.
— А ты, значит, Дунстан тот самый? Дунька по-нашему… Свисти не свисти, а ты не человек, не богатый, и не духовно! — невероятным усилием он сбросил ноги с топчана, на который был кинут, и сел. — Ты — Дунька, никаким образом не богатая! Духовно не богатая! Цель человека — духовность! Пятикратная духовность есть наша цель и мечта! Духовность победит на земле! Да здравствует победная духовность светлого будущего духовности человечества! Есть такое слово — духовность! Плюс…плюс… духовнизация сельского хозяйства! — заорал Борис совсем уж дурным голосом и повалился на пол. Он хорошо знал, как падать наименее болезненным образом.
— Поехал… — упавшим голосом сказал Илиан. — Если насчет духовности — все, можно было и в Римедиум не возить. К Святому Пантелеймону таких сразу…
Бобер что-то свистнул, совсем тихо. А Борис катался по полу и гнусно вопил:
— Духовность!.. Ховность ду… ду-дуду-духа! Ховная! Верховная! Вердухная! Хов-хов-хав-хов-хов! Ду-ду-ду-ду-ду!.. — Борис перешел на лай.
— Слышь, Дунстан, зови главного… Дело ясное, это уже, видать, все, так что давай, стало быть, что у вас на такие случаи заведено…
Бобер исчез и больше не вернулся. Вместо него, матерясь и утирая рты, — только что обедали, надо полагать, — появились двое местных с белой рубахой, глянув на бесконечно длинные рукава которой можно было не сомневаться, что рубаха эта очень прочная и пошита как раз на такой случай. Один из пришедших всей тушей упал на Бориса и начал выламывать руки, но Борис вывернулся. Ребром ладони рубанул он тощего-длинного сельдерея по шее, двумя коленями заехал в живот второму, похожему на изможденного зубра, забился в угол и принял, насколько силы позволяли, оборонительную стойку древнерусской борьбы «мордобой», позиция «щакакдам», сделав, впрочем, вид, что только на это его и хватило. Борис свалился на пол. Отощавший зубр пришел в себя, потер пузо, и стал вправлять почти голого Бориса в принесенную рубашку. Борис попробовал кусаться, но крепко, без всяких ученых правил получил по зубам.
