у вас никогда не было. Если же смерть забрала человека, с которым вы были очень близки, то пустота, образовавшаяся после его ухода из этого мира, может превратиться в бездонную пропасть.
Мне знакомы оба вида этого горя. Хотя мой отец не был близок с нами, своими детьми, он всё же был приятным человеком, и я очень любила его. Мы с братьями и сестрами мечтали быть ближе к нему и всю жизнь грустили из-за того, что он не отвечал нам взаимностью. Повзрослев, я поняла, как сильно на него повлиял алкоголизм моего деда, его собственного отца. У него самого никогда не было настоящего отца, так как же он мог научиться быть отцом для нас? Еще я поняла, что многие из моих юношеских (и взрослых!) протестов были попытками привлечь его внимание. И я обычно я добивалась своего! Еще в детстве мне стало понятно, что привлечь внимание отца мне удается, лишь когда я попадаю в беду.
Когда отец болел деменцией, между нами происходило очень многое; к концу его жизни я почувствовала, что мы смогли простить друг друга. Кроме того, мне наконец-то удалось узнать его получше. Память и мышление отца становились всё хуже, но его душа оставалась прежней – такой же доброй и милосердной. В те годы, горюя, я благодарила БА за возможность узнать его истинную сущность. Эти чувства утешают, даже если вызывают у нас слезы и боль. Наиболее близкие отношения с отцом у меня установились именно в годы его болезни.
С другой стороны, как я уже упоминала ранее, мои отношения с матерью были невероятно сложными, и даже когда они на время становились лучше, я понимала, что совсем скоро всё вернется на круги своя. Я потратила десятилетия на попытки понять, почему мы никогда не могли найти общий язык, и печалилась о том, что никогда не знала, каково это – иметь хорошую, любящую мать.
Однажды вечером на собрании группы поддержки человек, у которого были очень напряженные отношения с родителем, болеющим БА, признался нам в одной вещи. Он боялся, что не сможет заплакать, когда его близкий умрет. Этот человек хотел горевать об утрате, как все остальные, но ему казалось, что у него ничего не получится. Я сказала ему, что пытаться предсказать свою будущую реакцию на смерть близкого бесполезно, ведь он не может знать наверняка, какие чувства будет испытывать от произошедшего. Горе гораздо многограннее, чем мы думаем. Я предложила ему попытаться быть открытым ко всем чувствам, которые он может ощутить, и сказала, что все они будут правильными.
Этот разговор был для меня важен, потому что на тот момент моей матери оставалось жить всего несколько месяцев. Мы знали о ее проблемах со здоровьем и о том, что нам всем оставалось только ждать ее неизбежной кончины. И меня тоже посещали мысли о том, что я не способна горевать по ней. Тогда я решила последовать собственному совету. Я переживала смерть матери совершенно иначе, нежели смерть отца, – я не тосковала с нежностью по былым временам. Но бывали моменты, когда я начинала плакать. Меня удивило, что где-то в глубине души я испытываю боль, и я сделала то, что советовала делать другим людям, – уступила своим чувствам.
Оплакивать человека, с которым у вас были непростые отношения, может быть гораздо труднее, чем горевать по тому, кто был вам дорог и близок. Это происходит из-за отсутствия теплоты, нежности и приятных воспоминаний, которые могут утешить вас в эти нелегкие минуты. Вас снова начинает одолевать знакомое до боли чувство покинутости, которое постоянно сопровождало вас и при жизни этого человека. Горюя о матери, я хваталась за редкие воспоминания о тех моментах, когда она проявляла ко мне нежность и доброту. Я не пыталась отрицать наши проблемы или забыть о прошлом – что было, то было, а было всё это весьма непросто. Но если я вспоминала о тех немногочисленных моментах, когда мы с ней оказывались по ту сторону наших совместных трудностей, мое сердце наполнялось любовью, а горе казалось менее болезненным. Я сочувствовала матери – потому что она никогда не испытывала радости материнства, оно всегда казалось ей обузой. Осознание этого помогло мне простить ее.
Но мне по-прежнему было тяжело, и это была не та тяжесть, которая навалилась на меня после смерти отца. Когда он умер, бывали, конечно, очень сложные и болезненные дни, но в целом я испытывала лишь светлые чувства, как будто часть меня возносилась над этим миром. Я предпочитала думать, что его смерть – напоминание людям о том, что этот мир – не наш настоящий дом; ведь мы здесь лишь гости, и каждый человек в конце концов возвращается в свой настоящий дом – на небеса. Я представляла себе, как его душа взывает ко мне из рая, чтобы я не забывала об этом. После смерти отца я ощутила спокойствие. Весь мир, казалось, вел себя тогда в унисон с моим внутренним состоянием: даже люди в транспорте были вежливее обычного, никто не толкался и не лез без очереди. Я понимала, что в действительности всё не так, но верила в лучшее.
Я хорошо помню, как однажды, через пять или шесть недель после смерти отца, я ехала на машине – и вдруг кто-то подрезал меня, отчего мне пришлось внезапно затормозить. Я нажала на клаксон, прокричала несколько бранных слов и, возможно, показала неприличный жест – и вдруг подумала: «Эх, вот всё и вернулось на круги своя. Похоже, я спускаюсь с небес на землю».
В течение нескольких недель после смерти матери потоки чувств врывались в мою душу, подобно порывам ветра, проносящимся сквозь открытое окно. Я думала, что давно справилась со своими переживаниями – прорабатывала их много лет с психотерапевтом, молилась, старалась жить как ни в чем не бывало. Но чувства вновь атаковали меня, и в них не было ни нежности, ни любви. Я всю жизнь боялась матери, и ее смерть не избавила меня от этого страха. И даже мои попытки вспомнить о ней что-нибудь хорошее не останавливали поток других, куда более многочисленных воспоминаний.
На дороге, ведущей к родительскому дому, примерно в двух минутах езды от него, есть один крутой поворот. Когда я проезжала его, у меня в животе всегда что-то сжималось. В последние годы жизни матери я навещала ее каждую неделю, иногда чаще, и всякий раз на этом изгибе дороги мой живот сжимался от страха и напряжения. Однажды утром мне
