И с тех пор в этом смысле как будто дело мало изменилось.
В торгово-промышленных кругах, среди фабрикантов и крупных купцов, немцев тоже было сколько угодно. Их не любили, им завидовали, но считали образцом организованности и деловитости.
Было немало немцев даже среди рабочих. Правда, это обычно были рабочие особо квалифицированные, часто мастера, которые зарабатывали во много раз больше, чем окружающие русские рабочие. Им тоже завидовали и считали их «чужими».
На юге и на Волге было немало немецких деревень, которые еще с конца XVIII века почему-то назывались колониями. Это были богатые деревни, обычно для того времени благоустроенные, где сравнительно широко применялась сельскохозяйственная техника.
«На дебелые хозяйства к немцам-колонистам», — говорил поэт Багрицкий. Да, это были зажиточные, крепкие хозяйства.
Наконец, никто об этом не говорил особенно громко, но то и дело об этом шептались по углам, что сам царь, царская семья и великие князья — чистокровные немцы. Династия бояр Романовых угасла уже в начале XVIII века. Почти все цари женились на немецких принцессах. Правда, мать Николая II была датчанкой, но мало кто знал, что в Дании тогда правила немецкая династия. Даже в Готском альманахе, этой аристократической библии, русская династия называлась гольштинготорской. Ее основателем именовался Петр III, немецкий принц, и только в скобках стояло: «так называемые Романовы».
Люди, встречавшиеся с великими князьями, рассказывали, что они разговаривают по-русски не очень совершенно, как говорят не на родном, а на хорошо освоенном иностранном языке. Подумайте, не научились за двести лет! Я знал уже позже, в дни революции, женщину, которая служила прислугой у великого князя Михаила Александровича. С ней он разговаривал по-русски, но со своей морганатической супругой (чистокровной русской, даже из купеческой семьи) — на немецком и английском языках.
Чрезвычайно трудная задача стояла перед власть имущими, перед теми, кто господствовал в тогдашней жизни. Надо было внушить народу, что немцы злодеи и насильники, что они мучают бедных сербов и бельгийцев, что они являются главными виновниками войны. И как тут выделить российских немцев, сделать так, чтобы гнев народа и против них не обернулся?
Правда, в первые дни войны это, пожалуй, удавалось. Сравнительно благополучно прошла мобилизация при условии абсолютной трезвости, запрещении спиртных напитков, боялись, что это вызовет бунты, — их не было. Представители российских немцев даже выступали в Государственной думе, доказывали, что и они настоящие, русские патриоты. А тот мнимый «патриотический подъем», который существовал в первые месяцы войны, удалось возбудить, используя зависть некоторых российских обывателей к немцам. Но в последующие дни надлежало как-то народ утихомирить.
Кое-кто из немцев пострадал, но преимущественно люди случайные, низы, те, у кого не оказалось русского паспорта. Они были высланы, арестованы. Но бюрократической верхушки, высшего командования, уважаемых промышленных кругов эти репрессии ие коснулись. Были, правда, в Москве и в некоторых других городах немецкие погромы. Считалось, что от старых погромов, почти традиционных, они отличались только тем, что теперь не грабили, только громили. Я поступил в Московский университет в начале второго года войны. Но некоторые товарищи-второкурсники мне очень красочно описывали немецкий погром. Была патриотическая манифестация, кричали: «Да здравствует Сербия! Да здравствует Франция!» И неожиданно раздались новые крики: «Бей Манделя, бей Эйнема!» Это были известные в Москве магазины популярных немецких фирм. Особенно горестно, со слезой рассказал о разгроме кондитерского магазина Эйнема полунищий студент, да еще, наверное, сладкоежка, — подумайте, такие замечательные сласти на витрине, три больших шоколадных торта, а их сапогами, понимаете — сапогами…
Погромы, правда, были быстро прекращены. Они, по-видимому, могли вызвать нежелательные последствия.
Меня война застала в месте как будто бы тихом и спокойном, на кавказском курорте в Кисловодске. О начале войны я узнал в Кисловодском парке. Как будто бы тогдашние курортники были народ солидный, зажиточный, в какой-то мере культурный. Но и там было ненужное возбуждение. Военный оркестр играл союзные гимны, а толпа тем временем старалась обнаружить шпионов, напала на двух совершенно невинных людей. Их с трудом спасли от самосуда какие-то офицеры и отвели в участок. Оказалось, что они ни в чем не виноваты.
Все были уверены, что война будет недолгой, кончится к рождеству (объявлена она была в конце июля). Раз-два — и мы возьмем Берлин. Особенно усилилась уверенность в близкой победе после вступления в войну Англии. Очень уж верил российский обыватель того времени в ее могущество. Я был крайне удивлен, когда образованный гвардейский офицер, недавно игравший со мной в теннис, прощаясь (он ехал на фронт), сказал, что все эти крики о взятии Берлина только вздор и плод невежества.
— Германия очень сильна в военном отношении, — сказал он. Война будет долгой и упорной, продлится несколько лет. Можно ждать, вероятно, занятия немецкими войсками значительной части нашей территории.
Потом я встретил подобную беседу в первой части романа А. Толстого «Хождение по мукам». Образованный военный, конечно, куда лучше, чем обыватели, знал подлинное положение дел.
Как-то в Кисловодском парке разбирался вопрос, кто же будет командовать нашей «победоносной» армией. Популярных генералов, увы, в те дни не было. Не было Суворова и Кутузова, даже Скобелева. Неожиданно кто-то назвал Ренненкампфа, бравого генерала, больше известного победами над родным народом в 1905 году. Это, впрочем, тогда мало кто знал. Вызвала протесты только его немецкая фамилия.
Скоро я уехал домой в гимназию заканчивать выпускной восьмой класс. Жизнь в городе изменилась пока мало. Даже цены на товары почти не поднялись.
В гимназии был устроен лазарет. Классам пришлось несколько потесниться. К чести нашей либеральной гимназии следует сказать, что мы почти не слышали здесь лжепатриотических, националистических выкриков. Мы ухаживали за первыми прибывшими ранеными, устраивали в пользу раненых различные сборы.
Мы бегали на вокзал встречать раненых и первых пленных австрийцев. Большинство из пленных были славянами — чехи, словаки, поляки, русины (так называли тогда австрийских украинцев). По-видимому, их содержали не слишком строго, даже разрешали гулять по городу.
Большое впечатление на жителей нашего южного города произвело объявление войны Турции и бомбардировка немецкими крейсерами «Гебен» и «Бреслау» наших черноморских портов. Война с Турцией вызвала новые припадки квасного патриотизма. Мы должны овладеть проливами и водрузить крест на Святой Софии, обязательно, без этого нельзя жить! Особенно много писали об этом кресте.
А ведь недавно спокойно торговали с турками и о проливах никто не думал. И тем более о Святой Софии, которая много сотен лет назад стала мусульманским храмом. И вот, оказывается, без проливов и без креста на верхушке Софии мы никак жить не можем.
В нашем городе, как и в других южных городах, турок было немало. Особым успехом пользовались
