вас, тетенька.
Бедная Софья Кузьминична только головой покачала.
— Но ведь я-то считала, что Мавра родила мальчика от моего Петруши! Потому-то и согласилась признать этого ребёнка своим — заботиться о нем, как о собственном сыне. Ведь Петруша пришёл тогда ко мне в совершенно покаянном настроении. Сказал, что ключница от него родила, и что он умоляет меня: выправить этому ребёнку метрику, в которой его родителями будем значиться мы двое. Вот я и подумала тогда: раз уж нам с Петрушей не дал Бог деток, то пусть хотя бы при нас будет его сынок от другой женщины. Хоть бы — и от Мавры. Только это всё равно не помогло... — Она то ли издала влажный смешок, то ли всхлипнула.
— Ну да, — снова встрял Валерьян, — муженек ваш всё равно пустился в бега!
И после этих слов Иван Алтынов не сдержался: пнул родственника в бок носком ботинка. Не сильно, впрочем, пнул — просто, чтобы привлечь его внимание.
— Замолчи, дядюшка! — приказал он ему. — Лежачих не бьют, но я ведь могу об этом и позабыть. — А затем снова обратился к Софье Кузьминичне: — Так что же это выходит: связь между вашим мужем и Маврой всё-таки имела место? Или...
Осененный догадкой, купеческий сын умолк на полуслове. А тетенька глянула на него пристально, цепко. Явно и ей самой пришла в голову та же мысль, что и ему. Только пришла раньше. Поэтому-то она и решила, что не время сейчас звать сюда прислугу — пока они не обсудят всё между собой. В кругу семьи, так сказать.
— Я думаю, — сказала Софья Кузьминична, — твоя Зина верно поняла последние слова Мавры. Я и сама тогда, много лет назад, подивилась: с чего бы это Петруше было связываться с ключницею? Она ведь и старше его была, и красотой не блистала. А главное... — Она умолкла на полуслове и посмотрела на племянника словно бы с жалостью.
Впрочем, тот сперва о смысле этого взгляда не догадался. Ивана будто тёплой волной окатило, когда он услышал от тетеньки: твоя Зина. И он чуть ли не полминуты лелеял в себе это ощущение, смаковал его — так оно ему оказалось приятно. Но тетенька не отводила от него глаз, и он опамятовался, проговорил:
— Вы хотели сказать: главное — у него уже тогда начинался роман с моей матушкой? Выходит, вы об этом знали ещё до того, как они решили вместе покинуть Живогорск?
— Вместе сбежать, — хохотнул Валерьян; но на сей раз его кузен-племянник бить его не стал — отнюдь не та давняя история волновала его теперь.
— Я догадывалась об этом, — сказала Софья Кузьминична, — и твой батюшка догадывался тоже. У Петруши по всем признакам был с кем-то роман на стороне, вот только мы не знали наверняка — с кем. А теперь я думаю: может, он с Маврушей нарочно сговорился — чтобы она ему подыграла? Создала для всех видимость, будто ребёнок от него, чтобы снять с Татьяны подозрения в адюльтере?
— Скорее уж, — заметил Иван, — Мавру Игнатьевну уговорила так поступить её воспитанница Татьяна — моя мать.
И тут Валерьян снова подал голос с полу:
— Вот они прибудут в Живогорск завтра — вы их обоих и сможете обо всем расспросить: и Татьяну Дмитриевну, и моего не-отца Петра Филипповича.
— Да с какой же стати Петру Филипповичу завтра сюда прибывать? — изумилась Софья Кузьминична — даже перестала баюкать безжизненную правую руку левой рукой.
Но Валерьян изумился даже ещё больше, чем она. Даже перекатился на бок — явно для того, чтобы вглядеться в её лицо. Оценить, не морочит ли она ему голову? А потом — быть может, сам того не замечая, — снова поглядел куда-то Ивану за спину.
— Разве ж не вы сами о том говорили мне давеча, маменька? — медленно выговорил он.
И, к удивлению Ивана, его тетенька вдруг рассмеялась — смехом звонким и молодым. Как будто ей не пятьдесят лет было, а самое большее — двадцать пять. Казалось, она даже боль в сломанной ключице перестала ощущать.
— Так вот почему, друг мой, ты грянулся в обоморок при нашем прошлом разговоре? — воскликнула она. — Испугался, что твой батюшка едет в Живогорск?
— Но разве не это вы имели в виду, когда говорили... — начал было спрашивать Валерьян, но осекся на полуслове.
Иван проследил наконец-то направление взгляда своего мнимого кузена. И, шагнув к развалившемуся на части гамбсовскому стулу, выдернул из-под лопнувшей гобеленовой обивки толстую книгу в ярко-красном переплете.
2
Зина даже не предполагала, что её папенька станет так бушевать, когда поймет, что она поднималась на чердак и копалась в вещах своей бабки Агриппины. Да что уж там: куда больше поповская дочка опасалась отцовского гнева, вызванного её возвращением домой посреди ночи — в обществе Ивана Алтынова. Но — об этом её папенька будто совсем позабыл. Когда они после отбытия Ивана вошли в дом (Зина — с рыжим котом на руках), отец Александр отправился к себе — переодеваться в сухое. И только на ходу бросил дочери:
— Поди — умойся да смени платье! А то, неровен час, простынешь.
И Зина облегченно перевела дух.
А вот теперь, когда она стояла перед папенькой в сухом и чистом домашнем платье, с убранными в пучок волосами и умытым лицом, папенька её вел себя так, будто он рассудком повредился.
— Я миллион раз тебе говорил, — орал он, словно полоумный, — чтобы ты не смела даже прикасаться к бабкиным пожиткам! И матушка твоя миллион раз тебе о том напоминала. А ты — что?! Как мы — из дому, так сразу — лезть в бабкин сундук?
Зина мысленно ругала себя последними словами за то, что забыла убрать от чердачного люка лестницу — слишком торопилась к Ванечке, выручать его. И, само собой, папенька мгновенно догадался, для чего его единственная дочь на чердак поднималась.
— На всех её вещах — проклятие! — продолжал между тем буйствовать отец Александр. — И ты — уже не дитя, должна это понимать! Неужто ты душу свою бессмертную погубить решила?..
И это было уж слишком! Не верила Зина, что погибель её души спрятана под крышкой бабкиного сундука. Ну, вот что хотите делайте — не верила! И она воскликнула — понимая, что позволяет
