меньше, чем трагедия в двух картинах. И вторая картина ожидаемо была разыграна как по нотам утром следующего дня.
Случилась она при исполнении дядей Лёшей утренних гигиенических процедур, в том числе, вы уж извините меня за такие подробности, и дефекацию организма в себя включающих. Приступив к этой части, в прямом смысле слова, утреннего туалета, дядя Лёша в полной мере осознал, что вчерашние «радости» аэропортового угощения были исключительно мягкой прелюдией к настоящей буре ощущений, каковые вызывает чистейший капсаицин, попадая на слизистую оболочку того места человеческого организма, которое сразу за прямой кишкой располагается. И если, не убоявшись медицинских подробностей и абсурдности действа, попытаться ротовую полость с этим самым окончанием кишечника сравнить, то какое из этих двух мест наиболее чувствительным является, очень даже спорным вопросом окажется. Дело, конечно, очень персонифицированное, и не мне об этом судить, потому как для этого у нас светила медицинской науки имеются, но только одно могу сказать совершенно точно: в тот момент, когда ты перечное пламя кушаешь, то ты, в принципе, остановиться можешь и дальше не кушать вовсе, а в случае возгорания языка его завсегда мокрым и холодным залить можно. Но вот когда тебе со вчера съеденным поутру расстаться нужно, процесс ни остановить, ни перенести, ни совсем от него отказаться совершенно точно не получится, делать нужно, хоть ты плачь. А мокрым и холодным в том месте при выходе съеденного наружу остроту восприятия ну никак не притушить. Ничего не поделать, потому как конструкция у человека такая.
Вот, судя по всему, дядя Лёша как раз и плакал. Ну, как плакал, ревел во весь баритон бегемота, израненного заточенными палками африканских охотников. Он же, бедняга, решил, что сожженная ротовая полость и навеки потерянный интерес к острой кухне – это совершенно полная расплата, понесенная им еще вчера за его чрезмерную самоуверенность, и что новых испытаний теперь уже ненавистный лайт-суп для него более не готовит. Но нет, ошибся дядя Лёша. Очень сильно ошибся! И вот теперь, сидя на фаянсовом объекте уединения, он во второй раз понял, что лайт-суп ему сильно не нравится. Понял и тягостными стонами, переходящими в предсмертный хрип погибающего кабанчика, сообщил всему дому новость о том, что кушать он теперь будет исключительно кефир и что местная кухня лично им может быть описана исключительно с применением ненормативной лексики «великого и могучего». Именно так он ее, кухню эту, собственно, все сорок минут терзаний как раз и описывал, при этом ни разу матерный глагол с матерным же существительным или прилагательным не перепутав и ни разу в тираде своей не повторившись.
Через сорок пять минут нетвердой походкой на подгибающихся ногах дядя Лёша выполз из приюта санитарно-гигиенического одиночества, опираясь плечом о стенку для надежности, и, свесив голову, мотал ей из стороны в сторону, как понурая лошадь, загнанная извозчиком на перегоне Париж – Санкт-Петербург в 1812 году. Мокрый, будто из ведра окатили, дядя Лёша держался обеими руками за живот, хотя совершенно очевидно, держаться ему сейчас следовало бы за иное место его многострадального организма. Глаза его, практически выпавшие из орбит, горели ярким пламенем и в пурпуре своем уступали лишь алому полыханию дяди-Лёшиного лица. Всего дядю Лёшу мелко трясло, и, перемежая икоту с мычанием, он периодически поминал каких-то «сцукку» и «биляд». А еще, совершенно отринув не только логику, но и физиологию, дядя Лёша утверждал присутствующих в том факте, что у него и лайт-супа имела место интимная связь. Каждый из наблюдавших картину дяди-Лёшиных страданий в свое время сам это состояние стараниями Дмитрия пережил, а потому ржать над дядей Лёшей во все горло имел полное право. Имел и ржал. Дядя же Лёша, обозвав всех козлами, уполз на отведенную ему кровать и часа полтора признаков жизни с нее не подавал. Ну а позже, недели через три, перестав материться каждый раз, как только видел Диму, анусом зажив и сердцем подобрев, дядя Лёша со всей осторожностью и уже с применением «фуфяки» на вторую пробу лайт-супа отважился. Отважился и потом уже почитал его за лучший обед, какой себе может представить африканский человек. И позже уже сам всякого нового приезжего тройной порцией лайт-супа без фуфу угостить норовил.
Глава 7
Ну а пообжившись со временем и каждый закоулок, даже в джунглях, до мелочей изучив, со всем населением Ганы по три раза перезнакомившись и всю местную экзотику уже родной считать начав, порешили Дмитрий со Слоном географические познания расширить. Паче чаяния особых усилий на познание новых территорий Западной Африки им прилагать и не требовалось, потому как рядом все располагалось. Ехать далеко, как, положим, Семёну Ивановичу Дежнёву в свое время два года до тогда еще безымянного пролива тащиться, нужды у парней не было никакой. По той причине не было, что во времена освоения Африканского континента белым человеком, дюже до чужого добра охочим, из транспортных средств у этого стяжателя чужих земель только ослики да лошадки среднеразмерные имелись. Ну а потому как на европейской коняге по африканским джунглям сильно шибко не наскачешься, да еще и местные иногда ненужные вопросы о целях визита задавали, острыми палками из-за кустов бросаясь, запал землепроходца заканчивался уже на шестой день пути, и, заколотив в грунт палку с привязанной тряпочкой, гордо объявлял такой Колумб, что теперь сие есть удел очередного европейского монарха до самого скончания времен, понимаешь. А много земель, на ослике разъезжая, за неделю под себя подмять успеешь? Не очень-то. Потому и маловатые, по нашим меркам, государственные территории получились. Так себе территории. Из всех, тогда по континенту шлявшихся и всё, на что свой глаз положат, либо именем своей королевы порывавшихся назвать и с этого момента, у местных даже разрешения не спросив, своей неприкосновенной собственностью считать, может быть, разве что товарищ Давид Ливингстон и выделялся. Давид, если по его бессребреничеству судить, наверняка не Соломонович, и даже не Моисеевич, а скорее – Иванович, как все остальные, по территориям с пограничными столбиками не бегал, а степенно от одного побережья к другому исключительно в научных целях путешествовал. Остальные же полосатых столбиков на парнокопытный транспорт нагрузят, припасов каких-никаких в дорогу возьмут и ну по всему континенту сновать и размеры своих европейских держав за счет папуасских наделов расширять.
Это я к тому, что, за небольшим исключением, размеры и геометрия африканских стран на политической карте континента больше разноцветные лоскутки пэчворка напоминают. Много их, стран этих, застолбил за собой нарождающийся европейский капитализм. А
