то вдруг являлся великому князю покойный Святослав Киевский. Охая и причитая, он тащил на горбу бронзовые церковные врата, смутно знакомые Всеволоду. Просыпаясь, великий князь припоминал, что врата эти семь лет назад приволокли из варяжского города Сигтуны лихие новгородцы, ходившие туда ратью. Приволокли и навесили на одном из входов святой Софии.
«Вот уж воистину нелепица, — размышлял про себя великий князь. — При чём тут Святослав и эти похищенные ворота?»
Безрадостные мысли одолевали Всеволода Юрьевича, как мухи в летнюю жару. Нынче ему предстояло отправить на княжение в Новгород Константина. Как-то примет это известие Мария? Ведь Костя у неё любимый сын, и в дни своей долгой болезни она в нём одном находила утешение. Теперь же и того лишится...
Вот и пролетели лучшие годы, истаяли, как птичьи косяки в вечереющем небе. И отрочество, и юность, и зрелость прожиты в беспрерывных трудах, заботах и войнах. Вроде бы всё делалось, как надо, а поди ж ты — гложет сердце зубастая тоска, скребёт его чувство какой-то неизбывной, непонятной вины. За что, перед кем?..
Промаявшись в постели до третьих петухов, Всеволод Юрьевич встал и ополоснулся холодной водой.
Полумрак в горнице постепенно голубел. Великий князь подошёл к окну, затянутому прозрачным ледком. По двору, вдоль зубчатых стен нового детинца, мело снежную крупу. День занимался неприютный и тусклый. Где-то в оружейной слободе уже тенькала под молотком броня, и, словно откликаясь ей, уронил первые круглые звуки и призывно запел над городом утренний колокол.
Всеволод Юрьевич прошёл к жене. В её горнице, к удивлению великого князя, уже сидел Константин. На юноше была дорожная одежда.
— Вот и ты, — с лёгким вздохом сказала Мария. — А мы, видишь, прощаемся.
С исхудалого лица на Всеволода глянули её глаза — большие и скорбные, как у иконной богородицы, глаза матери. Всеволод Юрьевич приготовился к слезам и упрёкам, но Мария казалась совсем спокойной. Только уголки её губ чуть заметно подрагивали.
— Князь и господин мой, — заговорила она. — Богом заклинаю тебя: установи закон о единонаследии. Не дели Русь. Иначе не будет мира меж нашими сыновьями, как у твоего отца не было его с братьями. А ты, сынок, когда нас с отцом не станет, живи с младшими своими в согласии, наставляй их на правое дело. Благословляю тебя в сей жизни и в будущей, ибо знаю: больше не свидимся.
Мария перекрестила сына, и жёлтая рука её бессильно легла на одеяло. Тревога и мука отразились на лице великой княгини. (Неужели загодя чуяло материнское сердце-вещун, что жестокой и злой будет судьба её сыновей, что погубят они свои силы в усобицах, иззубрят мечи свои о шеломы друг друга и бесславно положат княжества, собранные отцом, под тяжкую татарскую пяту?)
После заутрени, при большом скоплении владимирского люда, Всеволод Юрьевич отпускал в дорогу старшего, двадцатилетнего сына.
— Ступай управлять народом, будь ему судьёю и защитником, — говорил великий князь, вручая Константину крест и меч. — Бог и я, родитель твой, ставим тебя над всеми князьями русскими. Помни славное имя своё и заслужи его делами.
Всеволод Юрьевич проводил сына вёрст за пять от города. Дорогой оба не проронили ни слова. Привыкший с детства скрывать свои чувства, великий князь и сыновей приучил к тому же. Расстались будто чужие. Долго, до рези в глазах, смотрел Всеволод Юрьевич вслед уезжавшим всадникам, меж которых маково цвела багряница Константина. Вот она в последний раз мелькнула среди голых берёз и исчезла из виду за поворотом.
Сопровождавший Всеволода Юрьевича Гюря сказал:
— Вишь, как снежит. А снег на Евдокиин день — всегда к урожаю. Верная примета.
Всеволод Юрьевич не ответил и тронул коня в обратный путь. Гюрю, видно, тяготило молчание, и он снова заговорил, показывая плетью на ближний ложок:
— Вот оно, Поганое озеро. Тут, стало быть, бояр-то утопили.
— Каких бояр? — не понял великий князь.
— А Кучковичей с Анбалом.
Всеволод Юрьевич оглянулся. Перед ним лежало небольшое озерко с гладким и чёрным льдом.
— Скажи на милость, даже снега на нём не держатся, — заметил Гюря и перекрестился.
— Ветер сдувает. Место-то голое, как плешь.
Всеволод Юрьевич зябко поёжился. Голова у него побаливала — то ли от бессонной ночи, то ли от недомогания.
«Надо будет малинового взвару с мёдом напиться», — мельком подумал он, и мысли его снова вернулись в привычное русло: к повседневным заботам. В городах Киевской Руси — Торческе, Треполе, Корсуне, Переяславле, Брагине, Каневе и Городце Остерском — стояли теперь владимиро-суздальские дружины. И хотя нынешний владетель киевский Рюрик принародно целовал крест на верность самому великому князю и его детям, всё равно приходилось ухо держать востро. А для того нужно было содержать в постоянном порядке городовые стены, что стоило немалых расходов.
Исподволь, без лишней крови, как и советовал покойный Михаил, собирал великий князь окольные земли под свою руку. Ради мира и спокойствия он готов был породниться даже с половцами, порешив женить одного из сыновей[85] на дочери Юрия Кончаковича, тем более что княжна слыла ревностной христианкой и часто наведывалась на богомолье в русские города.
Но больше всего заботили великого князя вести, приходившие из Полоцка. Тамошние князья долгое время смотрели сквозь пальцы на появление в Ливонии немцев. Сначала они позволили пришельцам строить свои церкви и проповедовать среди туземцев евангелие. Но рядом с церквами, как по волшебству, стали возникать немецкие крепости: Укскуль, Гольм, Рига. Полочане опомнились, когда в подвластную им землю хлынула из Германии воинствующая братия нового папского ордена — Рыцарей Меча.
Твёрдой ногой стали немцы в устье Двины. Теперь они уже не нуждались в проповедях — у них имелось оружие поострее, чтобы обращать язычников в истинную веру, а заодно обирать их до нитки.
Литва, летты и ливы кинулись за помощью к полочанам, но было поздно. Взять замки меченосцев русским не удалось, и многие из них полегли под стенами Гольма, побитые немецкими кампестрелами...
Всеволод Юрьевич с горечью признался себе, что и он не сразу увидел опасность, которая явилась для Руси со стороны Варяжского моря. А ведь стоило послать туда лет пять назад доброе войско, чтобы вышибить немцев с побережья и навсегда закрыть им дорогу на Русь. Да куда там — полоцкие князья в то время бороды драли друг дружке!
Из-под копыт коня то и дело выпархивали воробьи, копошившиеся в дорожном навозе. В чёрно-зелёных ёлках, увешанных после недавней оттепели искристыми
