class="p1">— Расскажу я тебе об одной женщине, Петрович, с которой я жил в Кожиме… была у меня с ней история. Звали эту женщину Вера Соколова. Красавица, каких я сроду не видал. А пела как! — артистка, да и только: в Москве таких не сыщешь. Все песни наизусть знала… Но дикая и пьяница.
Жил я тогда и работал круглый год в Кожиме. Это я сейчас временно тут в горах бичую, потому что жить негде. Все из-за Верки! А тогда я в Кожиме работал, шофером. И купил я себе дом — стоит в Кожиме, но весь разваленный. Бульдозер подогнали — и сломали. Опять же из-за Верки…
А в ту весну купил я себе дом и в больницу попал. В больнице я с Веркой и познакомился. Пела она там в коридоре. Все нянечки собирались, все больные — ее послушать. Потому что пела она замечательно. Ну, и я, бывало, сижу, слушаю. Выздоравливали уже мы с ней, выходить собирались. А жить-то ей негде было, потому что до этого жила она у сестры в Инте, а сестра ее выгнала. Выходить надо из больницы — а куда? Вот я и предложил ей: перебирайся ко мне! Она согласилась… Не знал я тогда, что на горе, на муки свои ее приглашаю…
Дом у меня был замечательный, большой — пять комнат! И кухня, и кладовочка, и сени. И обстановку я купил: в каждую комнату кровать поставил, и столы, и шифоньеры эти разные, и посуду — ножи, вилки, — в общем, все было! Ладом можно было жить.
Была эта Верка офицерской женой, муж у нее полковником был. И сейчас еще где-то в России живет, и двое сыновей у них тоже было. Но муж ее выгнал, потому что по кочкам она пошла…
— Как это по кочкам? — удивился Семенов.
— По кочкам-то? — с готовностью, перебивая друг друга, откликнулись бичи. — Не знаете? Это значит: не блюла она себя… По мужикам стала бегать… В общем, извините за выражение — того…
— Как муж ее выгнал, приехала она к сестре в Инту — это рядом здесь, — продолжал Великан. — Вещей навезла кучу — уж вещи у нее были — что надо! Это правда. Платья разные, шубы — всего хватало. Ну, я ей сразу сказал: «Мне твои вещи не нужны! Носи! Я зарабатываю. И не работай — мне ты нужна, а не деньги. Живи! Дом есть, обстановка… Когда надо, в баню сходим, пол-литра возьмем, поужинаем — чего еще надо? Живи, говорю, Верка, но себя блюди…» Так нет же!
Перво-наперво, так это она по дому ни черта не делала: лежит круглые сутки! Я на работу уйду, приду вечером: посуда не помыта, ничего не сготовлено… и она пьяная. Я сначала ей все деньги давал — на хозяйство, — ну, а потом не стал доверять. Ведь все пропьет! Не даю ей деньги, а она все равно пьяная! Достанет!
Дальше — хуже. Мужиков стала водить. Прихожу домой: они за столом сидят, а она пьяная на кровати лежит… Ну, разгоню я их всех, ей по ушам.
Я с ней сначала долго по-хорошему говорил. Мол, живи, Верка! Чтоб легче было не пить — на работу устройся. «Ладно, — говорит. — Можно и на работу… Да кто меня возьмет, на работу-то? Меня ж тут все знают». Ее я правда — в Кожиме все знали. Да и не только в Кожиме — в Инте тоже. Все у нее в кармане были. Присылали за ей машины. Она выйдет этак вот сядет — и тары-бары… Говорить-то она мастер была! Красивая очень была! Другой такой красавицы я в жизни не видал! И — пела! Одно слово: артистка.
Я ей говорю: «На работу тебя устрою!» Это я могу. В Кожиме ведь меня все уважают, как хорошего работника. Ну, сходил я к одному, к другому… В детсаде сказал директор: «Возьму ее бухгалтером». Так не идет она! Все пьяная дома валяется. Не хочет работать.
Один раз прихожу домой: шифоньер побит, посуда на полу валяется, рама в окне выбита — сама на кровати лежит. Поллитры на столе, закуска — опять мужики были… Я ей говорю: «Верка! Что же ты смотрела? Посуду-то они побили! Шифоньер сломали!» А она: «А мое какое дело? Сам смотри!» — «Да как же я смотреть-то буду, — отвечаю, — когда я на работе?» А она смеется! Поет! Ну, а как она запоет — так я сразу ее жалею… Потому что… потому что пела она действительно! Песни — все что ни на есть — наизусть знала… которые по радио передают.
Я ей опять говорю: «Ты бы, если на работу не идешь, хоть за домом смотрела бы! Хозяйство бы вела. Живи, говорю, Верка!! Ну, что тебе не жить? Погибнешь ведь!»… Смеется! «За то, говорит, что я тебе посуду мыть буду да подметать, ты мне еще должен тридцать рублей платить! В месяц!» Ха-ха-ха-ха! Представляете? Тридцать рублей! Уморила!
Я и сам не рад, что с ней связался. А как развяжешься-то? Гоню — не уходит! Один раз выгнал совсем, из избы на улицу. Зимой. А она ходит вокруг дома да кирпичами окна бьет… Ну, что будешь делать? Пустил обратно… Жалел ведь ее…
А она совсем спивается, на глазах прямо. Не просыхает. Одеколон стала пить. Я в милицию пошел, к начальнику. «Вы ж ее знаете, — говорю. — Погибает человек. Возьмите в психушку, пускай подлечится. Сил моих нет!» Обещал начальник — а сам не берет. Уж она почти что как мертвая лежит целый день. С утра. Мужиков только пускает. Я опять в милицию… Наконец забрали.
Ходил я к ей туда, передачу носил. Поправляться она стала. Как вдруг — пишет мне письмо… Целую тетрадку исписала, школьную, подумать только! Ну, и писать была мастер, скажу я тебе! Так пишет, что я сроду не видал! «Ты, — пишет она мне, — бык! Но я и не таких видала. Всякие были у меня: и генералы, и прокуроры, и следователи, и прочие офицеры… Ежели всех собрать, — пишет, — кто у меня был, в глазах потемнеет». Ха-ха-ха! Представляете? Вот как писала!
А потом письмо пришло из прокуратуры: она и туда накатала! Что у меня, мол, ее вещи хранятся. И перечислены все — чтобы я, мол, не пропил! Письмо это мне прислали, вызывают. Сходил я вечером. «Ты, говорят, Алексеич, лучше все вещи ей в психушку отнеси. А то — сам понимаешь — наклепает она на тебя». Я собрал все вещи — понес… так не принимают вещей! Так я и сяк я — не берут! Вещи, правду сказать, хорошие у нее были. Только мне-то они зачем? Велели мне в коридоре больницы ожидать.
