бегство в Калининград и его окрестности стало для Битова опытом очередного странствия по империи. Тем более что семейные обстоятельства тому во многом споспешествовали.
Владимир Александрович Паевский, доктор биологических наук, орнитолог, главный научный сотрудник Зоологического института РАН, научный сотрудник Зоологической станции «Рыбачий» на Куршской косе вспоминал: «Андрей Битов впервые появился на нашем полевом стационаре в августе 1969 года. Приехал он вместе со своей второй супругой Ольгой Шамборант, посещавшей нас и ранее, сотрудницей известного московского Института химии природных соединений (ныне Институт биоорганической химии). На нашем стационаре, удалённом на 12 километров от ближайшего поселка (поэтому в просторечии мы и называли наш стационар “Двенадцатый”), мы жили маленьким сплочённым коллективом, насчитывающим тогда всего четыре человека…
Битов приезжал к нам на долгие сроки в летние сезоны многих лет, регулярно – до начала 1980-х годов. Впоследствии он также иногда появлялся на Куршской косе, но уже кратковременно. Поселялся Андрей в разных местах нашего пункта, иногда на чердаке… Жили мы практически бок о бок, с общей столовой, где вечерние чайные, а иногда и не только чайные, посиделки, обсуждение суеты нашего маленького мирка и мира окружающего с новостями, услышанными из всяких радиоголосов, и при этом – анекдоты и дружеское подшучивание, перемежаемое вдруг выросшей в разговоре очередной научной проблемой – вот обычная картина того времени. Занимая разные помещения в наших домиках-лачугах, Андрей Битов творил там ставшие современной классикой романы, включая “Пушкинский дом”, и часто осчастливливал нас возможностью читать это в рукописи… Однако беседовать с Битовым было нелегко, поскольку его философски-образная манера мыслить, подчас парадоксально, иногда с трудом понималась в обычном разговоре. Говорил мне Андрей и о том, что обычная человеческая жизнь протекает внешне спокойно, без всяких эксцессов, и задача прозаика должна состоять в изображении внутренней психологии героев на фоне этой якобы обычной спокойной жизни, а не ставить их в искусственно создаваемые автором внешние критические ситуации».
«Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни», – приходится повторять вслед за Антоном Павловичем, наблюдать окружающих персонажей, всматриваться в самого себя пристально, препарировать в своем роде, одиночествуя при этом, разумеется.
Интересно, что в 2007-м году, оказавшись в Крыму, точнее, в поселке Орджоникидзе, об этом же рассуждал и «русский Сэлинджер» Саша Соколов: сюжет, нарочитые коллизии, критические ситуации, интриги – все это на потребу, все это жанровое кино, выдуманное режиссером по законам зрительского восприятия, когда с первых кадров становится ясно, что будет происходить и чем закончится действо. Быть в роли демиурга, безусловно, лестно, пригодно, чтобы потешить собственное самолюбие – точно знать, что было, не испытывать никаких сомнений в происходящем сейчас, наконец, ведать, что будет – во многом упрощает задачу форматирования текста, который в таком случае можно просто собирать как пазл, но тогда в нем не будет ни дыхания слова, ни точного звучания, ни уникальной интонации.
Просто пересказ придуманного сюжета.
Поэпизодный план.
Диалоги, арифметически выверенные языковые конструкции, филологическое чинопоследование, кандидатский минимум, в своем роде.
Битову явно претит нечто подобное, и его роман-диссертация превращается в псевдороман, в пародию на диссертацию. Тем более что писатель хорошо помнил отзыв о его текстах Леонида Максимовича Леонова: «Парень способный, но совершенно не хочет работать над словом». И его ответ классику советской литературы тоже не шел из головы: «Поскольку я уже тогда (в 1965 году. – М. Г.) был убежденным противником “работы над словом”, полагая, что не я над словом, а оно надо мной должно работать, то вполне согласился с мнением мэтра».
Ответ, в котором нет ни доли ёрничанья, но авторская и во многом гражданская позиция, когда внутренняя психология героя, его стиль значительно выше его манеры, его умения социализироваться, быть не тем, кто ты есть на самом деле.
Однако у известной смелости сочинителя свято соблюдать одиночество как единственный источник вдохновения была и оборотная сторона, восходящая к хрестоматийной набоковской надменности. Не случайно во время работы над «Пушкинским домом» Андрей читал именно Владимира Владимировича.
Ольга Шамборант писала впоследствии: «Битову почти никто не был нужен, он сам очень быстро стал молодым дарованием и мэтром в одном флаконе… Битов требовал поклонения, а сам в себе сомневался, ориентировался не на восторги читателей, а на Высший Суд. Расчет в быту, в отношениях с Издателем был для него неуклюжей попыткой соответствовать делам человеческим, по сути, ему неинтересным».
Двухкомнатную квартиру на 12 этаже в доме 132, корпус 4 по улице Профсоюзная Ольга Георгиевна получила от института в 1973 году. Сюда из Кузьминок, где Ольга жила с родителями и сестрой, а также после долгих скитаний по съемным квартирам они и въехали с Андреем.
Здесь в 1977 году у них родился сын Иван.
Читаем в дневнике Ольги Кедровой: «1977 г. 28/V скончался Горя. С декабря Андрюша стал москвичом. 21/IX родился Ванечка».
Дневник выступает в роли приходской книги крещений и отпеваний, в роли безответного свидетеля течения жизни (вести его Ольга Алексеевна начала именно в 1977 году, после смерти мужа), когда «род проходит и род приходит», как сказано у Экклезиаста, которого именно в это время Ольга Кедрова прочитала впервые.
Последние годы Георгий Леонидович Битов много болел, постепенно и неотвратимо утрачивая интерес к жизни, все более уходя в себя, в свою болезнь (он пережил несколько инфарктов), он совершенно перестал интересоваться архитектурой, угасал на глазах, страдал, «проклиная беспомощность любых глотаемых лекарств» (О. Кедрова).
Воспоминания об ушедшей жизни теперь были частью какого-то далеко и безнадежно запрятанного архива, разрозненные части которого лишь изредка можно было обнаружить в записках Ольги Алексеевны.
Читаем: «Удивительно, но за 48 лет, мой отпуск рядом с Горей мы провели только три раза: в 1931 году в Петергофе…проводили дни на кегельбане, а вечером бывали на концертах. Там я слышала и видела живого Зощенко. Что читал не помню, а внешне вижу: небольшой, желтое лицо, никакого позерства… В 1955 году в Зеленогорске… И, в последний раз, в 1960 году в Сартавала». Были еще редкие встречи в Сочи, на стройке «Металлурга», где работал Георгий Леонидович, возвращения в Ленинград из бесконечных командировок и совместные поездки на дачу, но это уже незадолго до Гориного конца.
Может быть, теперь, урывками бывая в Ленинграде, Андрей – «молодой мэтр», многодетный отец, смог посмотреть на своего стареющего отца по-другому, не как Одоевцев, а именно как Битов. Другое дело, что «Пушкинский дом» к тому времени уже был написан, и прежнее ви́дение своего горемычного сыновства так и осталось на бумаге, во многом питая жалость к образу сочинителя, романтизируя его.
Автор жалеет сам себя
