превращает меня в кого-то другого, кого я больше не узнавал. Наблюдение за этими мониторами днем и ночью, стресс миссий, уничтоженные цели — все это выпотрошило меня, стерло мои эмоции. Люди всегда думали об операторах, когда думали о травмах в полевых условиях. Я многое видел через них, и все, что я видел, заталкивалось в какую-то глубокую дыру во мне, где об этом можно было не думать — до сих пор.
Ключом к такой работе, как у меня, было разделение моей жизни на два аккуратно организованных мира: мир в «Коробке» и домашний мир. Но часть того, что я обнаружил сейчас, заключалась в том, что я больше не мог их разделить. Один начал кровоточить в другой, и казалось, что кровотечение вот-вот усилится.
Моя семья понятия не имела, чем я занимался последние несколько лет… как не имеет сейчас, годы спустя. Я несколько раз пытался позвонить маме, но передумал, а потом избегал ее звонков. Я знал, что моя семья не сможет понять решения, которые мне пришлось принимать за границей. Как они поймут Темную лошадку? Или Манхэттена? Или обоих?
Однажды днем я пошел на похороны своего сослуживца на Арлингтонском национальном кладбище. Он погиб в Афганистане в бою. День был теплый, ветер гулял по полю. Вокруг была большая толпа с множеством солдат, которых я знал по многолетним приездам и отъездам в зоны боевых действий. Он был молод, как и я.
Оглянувшись, я увидел, как большинство остальных склонили головы и вытерли слезы. Над головой пролетали реактивные самолеты, и почетный караул салютовал в воздух. Глядя на гроб, накрытый американским флагом, я продолжал думать: «Почему ты ничего не чувствуешь?» Что, черт возьми, с тобой не так, чувак? Я не пролил ни слезинки, как ни старался. Я зажмурил глаза, но ничего не было. Это было похоже на сухую тяжесть на полу в ванной, сильное желание, чтобы что-то вышло, чтобы облегчить боль, но просто ощущение того, что внутренности твоего тела разрываются на части.
В тот день, я еще долго сидел в машине. Другие скорбящие уже разъехались, и я понял, что смерть больше ничего не значит для меня, чьей бы она ни была, даже моей собственной. Одно дело не скорбеть о смерти террориста, убившего тысячи людей, и совсем другое — не париться о потере сослуживца или члена семьи. Все те смерти, которые я видел через эти плоские мониторы, истощали мои эмоции на протяжении сотен миссий. В пикселях я потерял чувствительность к смерти и, соответственно, потерял чувствительность ко всему, что меня окружало дома. Я потерял свое сердце где-то по пути. Я сам стал был плоским монитором.
На экранах мои цели светились красным. Мне нетрудно было узнать, кто они. Мой разум был обучен понимать, что враги думают и делают каждый день, а не то, что они чувствуют. Чувства не имели значения в охоте с дронов. Моя жизнь наблюдателя за умирающими людьми из-за мониторов, изменила мой взгляд на мир. С тем же успехом я мог быть мертв.
Трудно объяснить или даже вспомнить все те диалоги с самим собой, которые я вел в своей голове. Покинуть подразделение было совсем не просто и не легко. Мой контракт закончился, и я должен был принять решение, зачисляться еще на три года или нет. Я колебался несколько недель. Это были одни из самых тяжелых недель для меня.
Примерно в то же время я вспомнил приятеля, который ушел из отряда незадолго до того, как я присоединился к нему много лет назад. «Я хочу собаку. Я хочу жену, — сказал он мне в свой последний день. „Я хочу что-то за пределами этого места“. Тогда я этого не понял и просто пожал плечами. Почему он оставил такую уважаемую роль? Кто вообще отказался бы от этой работы?
Теперь это имело смысл. Он жаждал того, о чем я забыл: каково это быть нормальным? Он больше не хотел знать или переживать ужасы мира, смерть и все то зло, что существовало в темных углах. Он жаждал простоты мира, которая была дома.
Несмотря на то, что я чувствовал значимость того, что я делал, я начал бороться с долгосрочной ценностью своих действий. Когда я уйду от всего этого в один прекрасный день, подразделение забудет обо мне, забудет обо всех этих успехах. Они пойдут дальше и прекрасно обойдутся без меня, как будто меня и не было. После того, как новое поколение солдат пополнит ряды, чтобы помочь выследить следующее поколение террористов, что мне останется? Ни жены, ни детей. Семья и друзья, которые идут по жизни без меня. Было ли это действительно самым важным в жизни?
Когда умер мой двоюродный брат, я не пошел на его похороны. Он был семьей. Но он также был моим другом. И я даже не попрощался. Я разговаривал с мамой. Теперь я даже не мог взять трубку, чтобы позвонить ей. Я даже не мог вспомнить, когда мы в последний раз разговаривали. Я испортил отношения и отсутствовал в жизни тех, кто действительно заботился обо мне, из-за собственного эгоизма, из-за этой нескончаемой войны. В конце концов, именно эти люди были рядом со мной.
Однажды ночью мне приснились мои собственные похороны, я смотрел на них сверху вниз, лежа в блестящем черном гробу. Скамьи были пусты, священника не было. В церкви было совершенно тихо, и я был совсем один.
Пока я был на этой земле, всегда будет эта следующая цель, эта следующая террористическая группа, которая ненавидит Америку по любой причине, которая, по их мнению, оправдывает их злодеяния. Война никогда не закончится.
Я знал, что пора идти.
Когда я, наконец, рассказал об этом Джеку и Биллу, они выглядели удивленными.
— А ты как думал? Таков теперь твой дом, — сказали они.
Я пытался объяснить, что меня выпотрошили, что мне нужно что-то еще. Было больно говорить с ними об этом. Разговор врезался мне прямо в сердце. Мы были друзьями и братьями. Я до сих пор помню, когда я тренировался с ними. Все эти годы в „Коробке“. Я чувствовал, что предаю свою команду, подвожу каждого из них.
Джек и Билл пытались уговорить меня остаться и даже предлагали некоторые льготы, в том числе отгулы и каникулы, чтобы закончить колледж. Они говорили о том, что это единственная жизнь, что вне ее нет ничего. Джек рассказал мне, каким скучным был гражданский мир, когда он прожил в нем несколько лет. И часть
