Сема–Поинт тоже подтвердил свое согласие едва заметным наклоном головы.
А завхоз продолжил:
— Судя по всему, вы без каких‑либо проблем спокойно разобрались с местами, тем более что все места равнозначные и блатных мест нет. Да, вот еще: забыл сказать одну вещь, если кто‑то беспокоится за сохранность своих вещей, то их можно сдать ко мне в каптерку, а нет беспокойства, то можно сложить их под своей шконкой! Еще вопросы?
Никто ничего не спросил, и завхоз махнул рукой:
— В таком случае подходите по одному к моей каптерке и получите продукты на ужин…
После того как все получили свои порции сухого пайка, они принялись за приготовление ужина.
Несчастный старик, в буквальном смысле уничтожив полученную им пайку в какие‑то минуты, бросал по сторонам завистливые взгляды на ушастого парня, с которым ему пришлось поделить банку кильки.
— Ну, ты, старый, и проглот! — недовольно заметил его вынужденный напарник.
— Не проглот я, сынок, — мягко возразил тот. — Просто солитер во мне сидит и все сжирает изнутри: потому я все время и голодный хожу, — он даже всхлипнул.
Не выдержав сам, а также и перехватив злой взгляд Чижика, Сема–Поинт решил разрядить обстановку: взяв оставшийся кусок хлеба, оставшуюся от своей порции кильку, он отнес старику.
— Вот спасибо тебе, сынок! Спасибо преогромное тебе, спаситель ты мой! — несчастный старик просто заворковал от счастья и тут же принялся судорожно впихивать принесенное себе в рот.
— Да он же больной на всю голову, а ты его жалеешь! — недовольно бросил вслед Семе–Поинту ушастый, который назвал несчастного старика проглотом.
Сема–Поинт вернулся, наклонился и уставился в его глаза:
— Мне бы очень хотелось взглянуть на тебя в возрасте этого старика, — тихо заметил он, не мигая глядя в его глаза. — Вполне возможно, если ты и доживешь до его возраста, ты будешь писаться и какать под себя в кровати, а от пролежней у тебя сгниет мясо до самого позвоночника, но ухаживать за тобой будет некому, потому что ты никого не любишь, кроме себя, и ты так и сдохнешь, одиноким и никому не нужным, весь в говне и моче провонявший…
Картина, описанная Семой–Поинтом, была столь ужасной и омерзительно–красочной, что в жилой секции воцарилась мертвая тишина. Было такое впечатление, что каждый из присутствующих примерил на себя описанное будущее.
Но более всего эти описанные картины вникли в душу ушастого, который испуганно захлопал глазами, силился что‑то сказать, но не мог вымолвить ни слова и лишь хватал ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег.
— Никогда не смейся над убогими, ибо и тебя может не миновать чаща сия! — философски подытожил Семеон.
Сема–Поинт покачал головой, наконец‑то отвел глаза от ушастого в сторону и парень сразу молча уткнулся глазами в кильку.
В этот момент в голове ушастого медленно прошел какой‑то мыслительный процесс, после которого он отломил небольшой кусочек хлеба от своей пайки, положил на него небольшую кильку из собственной порции и протянул старику.
Для того это было столь удивительным, что он не сразу решился взять подношение ушастого, а когда взял, тихо пролепетал:
— Спасибо, сынок, — и тут же вкинул в рот свалившийся нечаянно кусок пищи.
— А у тебя, мужик, не все потеряно, — отметил Семеон того, кто поделился со стариком, заметив, что Сема–Поинт встал со шконки, спросил: — А ты куда это, приятель, до ветру, что ли?
— Да, нет, завхоз попросил подойти к нему в каптерку…
— Когда? — удивился Семеон.
— Еще в тот раз…
— Тебя не напрягает это? Ты ж его совсем не знаешь, — Семеон явно был недоволен неожиданным приглашением. — Может, мне с тобой пойти?
— Не беспокойся, все будет о’кей! — подмигнул Сема–Поинт.
— Хорошо, как скажешь, — Семеон пожал плечами, но, дождавшись, когда Сема–Поинт выйдет из жилой секции, тут же направился вслед за ним: мало ли чего?..
Подойдя к двери каптерки, Сема–Поинт осторожно постучал и спросил:
— Можно?
— Да, входи, — глухим голосом ответили из‑за дверей.
Сема–Поинт распахнул ее настежь. В небольшой комнатке у самого окна стоял малогабаритный столик, за которым сидел завхоз спиной к улице. Перед столом стояла табуретка. Одна стена комнаты была сплошь усыпана дверцами встроенных шкафов–ячеек. На каждой дверке ячейки стоял порядковый номер и были укреплены шпингалеты. Именно в этих ячейках и хранились вещи вновь прибывшего этапа.
Перед завхозом стояла стеклянная полулитровая банка с крышкой. В вазочке горкой навалены дешевые конфеты–подушечки. В пепельнице кучка пепла от сгоревшей бумаги.
Глаза завхоза тупо уставились в одну точку перед собой. Семе–Поинту показалось, что они были на мокром месте. Так могут плакать только сильные духом мужчины, которые столкнулись с трагической потерей кого‑то из близких.
— Что‑то случилось? — едва не шепотом спросил у него Сема–Поинт.
Завхоз не ответил, словно ничего не слышал: он продолжал смотреть застывшим взглядом в никуда.
— Извини, земляк, может, я не во время и мне лучше уйти? — снова спросил наш герой, на этот раз чуть громче.
Завхоз медленно поднял взгляд на него и какое- то время как бы пытался вникнуть в суть вопроса и понять, кто перед ним стоит и о чем спрашивает, потом вернулся от своих мыслей к действительности, покачал головой, словно китайский болванчик, и кивнул ею на свободную табуретку.
— Присаживайся, земляк, — бесцветным голосом предложил он.
Сема–Поинт опустился на табуретку и не стал допытываться от него ответа. Так они просидели несколько минут при полном молчании, глядя друг на друга почти не мигая, пока хозяин кабинета не прервал их молчание:
— Как все глупо! — с надрывом воскликнул он.
Сема–Поинт вдруг «услышал» его мысли:
«Эх, дружбан, дружбан, как нечестно ты поступаешь со мною…
Ведь обещал и клялся, что мы никогда не бросим друг друга…
Обещал, а сам взял и бросил меня!..
Господи, о чем я базарю?
У меня что, глюки начались?
Его же нет!..
Нет, и я уже никогда его не услышу!..
Мы же с тобой, Филя, столько всего испытали, прошли через такие препоны, что другим и во сне никогда не приснится…
Интересно, что это за пацан передо мною?
Я что‑то не припомню случая, чтобы ты, Филя, за кого‑нибудь такие добрые слова говорил…
Разве только обо мне, да и то давно уже…
