после падения с дерева, равно как то, что грачи ставят птенцов на крыло в первой декаде июня. Молчал, молчал, да спросил:
— За что ты его?
— За дело.
— И правильно! Сразу видно, что бабник. Тоже, наверно, стихи сочиняет?
— Нет, — говорю, — Витька журналист. Вернее, он учится на журналиста. Тоже работа собачья. Ты его на дух не перевариваешь, а ему с тебя надо информацию снять. А от меня получил за то, что слишком многое из себя возомнил. Как напечатали его репортаж в «Пионерской правде», так и стал разговаривать через губу…
На улице с трамвайною линией обнаружилась бочка с квасом. Виднелся и наш редакционный автобус, возле которого утаптывали асфальт подозрительно много ног. Дошли мы сюда в несколько раз быстрей, чем убегали до этого.
— Дальше сами, — сказал рыжий, оценив обстановку — А нам в этот квартал нельзя. Можно запросто по ушам схлопотать не хуже твоего журналиста. Вот подрастут наши пацанята, тогда поглядим, кто кого будет по закоулкам гонять.
В общем, к дому, в котором живёт поэт Беляков, нас вызвались проводить две девчонки. Из тех как раз, что называли арку своей. И то хлеб. С ними веселей, и спокойней. Даже самый отъявленный хулиган заедаться не будет. Максимум, скорчит рожу кто-нибудь из мелюзги, да в нос пропоёт: «Жених и невеста, тили-тили тесто!» Но даже до этого не дошло. Слышу сзади:
— Явились пропащие! Вас уже все обыскались, с ног сбились!
Я увидел водителя ещё до того, как он это произнёс. В отличие от всех, он с ног не сбивался. Спокойно курил на крыльце магазина, из которого вышел пару минут назад. То ли нас поджидал, то ли не хотел отходить от дюралевой урны в форме полураскрытого лотоса покуда не бросит в неё изжёванный мундштук папиросы. Звали его, кстати, Василием Кузьмичом.
— Что, — спрашиваю, — ехать пора?
— А кто ж его знает, когда там у них будет пора? Сказали, чтоб ждали звонка и были на товсь.
Витька как тот глухарь на току. Ничего не слышит, не замечает.
Проскочил мимо. Только во дворе кинулся, что остался один, когда обе девчонки разошлись по домам. Ему одному и в квартиру зайти неудобно, и к автобусу выскочить боязно. Слишком уж погаными взглядами сопровождали его местные пацаны.
Нам-то с водителем чё! Открыли салон. Он убрал под сидение сумку с покупками, я спрятал подальше книгу подаренную Иваном, чтобы никто не увидел, во что она у меня превратилась. Под арку проходим: сидит сиротинушка. Зашхерился бабник в дальнем углу беседки и ждёт. Тихоня тихоней!
Дальше и вспоминать неохота. Проходим в квартиру, а поэты навстречу. Впереди Киричек. Глянул на нас, как будто обрадовался:
— Ага!!! А я ведь предупреждал! Куда их в таком виде⁈
Больше всех сокрушался Кириллович:
— Саша-Саша! Как же ты меня, Саша, подвёл!
Первый раз, что ли?
Хорошо хоть, Беляков выручил. Настоящий земляк!
— Спокойно, — сказал, — мужики! Безвыходных положений не существует. Сейчас я позову тёть Маю, чтоб привела пацанят в божеский вид. А через полчасика ей позвоню. Если будут готовы, мы с Кузьмичом за ними заедем. Заедем, Кузьмич?
— Чё ж не заехать? — отозвался шофёр.
— Ну, идите пока к автобусу, я догоню. Это нам с вами нельзя опаздывать на такие мероприятия, а пацанов простят. Сами что ль в этом возрасте были другими?
Соседкой тёть Маей оказалась огромная тётка неопределённого веса и возраста с неожиданно тощим голосом.
— Тэк-с, — сказала она, подбивая итог, — звякнешь, Ванечка, минут через сорок.
Сначала повернулась ко мне: «Ну-ка скидай костюм!». Потом к Витьке Григорьеву: «А этого бандюка я целиком забираю с собой!»
Оставшись один-одинёшенек, я крепко затосковал. Мимо окна проехал автобус. Иван Беляков восседал на самом козырном месте, что придало моим размышлениям ещё больше трагизма.
Волк ты тряпочный! — ругал себя я, допивая из чьей-то кружки остывший чай. — Людей подвёл, и себя. Нашёл время воспитывать Казию! А то раньше за ним ничего такого не замечал! Сиди теперь, да гадай: как там, на семинаре сложится, и дойдут ли у мужиков до тебя руки. Вдруг да автобус сломается? А у этого Белякова наверно жена с детишками есть. В таком возрасте как без них? Хорошо если пацан, а ну, как девчонка? Вернётся домой, а на кухне сидит такое угробище! Рассказывай ей потом, какой ты поэт в трусах. А планы строил какие! Присмотреться к Евгению Титаренко — брату Раисы Максимовны Горбачёвой, прояснить для себя, что это за человек и, если получится, предупредить о грядущей судьбе, уготованной ему меченым Мишей.
— И чтоб ты ему сказал? — задал я себе вопрос на засыпку.
— Правду, — сказал жизненный опыт, — и так, чтобы проняло. Иначе не поверит, не вспомнит, когда через пять с половиной лет его первый раз упрячут в психушку. Может быть, примет какие-то меры? Пусть твоя правда станет замедленной миной для Горбачёва. Кому как не шурину знать, какие скелеты хранятся в его семейном шкафу.
— Сядь тогда и напиши. А я потом повторю…
Глава 8
Сапер ошибается только один раз
Легко сказать, «напиши»! А что остаётся делать? Тот же опыт показывал, что на контакт со мной взрослый человек не пойдёт. Не дорос ещё, вмешиваться в чужую судьбу. А вот записку передать запросто, формат семинара это предполагал. Действо напоминало телепрограмму «Голос». Мэтры сидели в президиуме тоже спиной к выступающим. К ним из зала по очереди выходила перспективная молодёжь, чтобы прочесть лучшее из того, что написано на данный момент. И после каждого сольного выступления начинался разбор полётов: кратко, ёмко, самая суть. Ну, как умеют мэтры.
Время тотального распространения звуковоспроизводящей аппаратуры ещё не пришло. Краснодар не Москва. Микрофон был один. Поэтому вопросы из зала подавались записками в половину тетрадного листа с указанием на обороте «кому». Столик с заранее
