У Витьки двояко. С одежухой порядок, если грязь да остатки извёстки щёткой смахнуть. Даже деньги не потерялись. Он, падла, пятак и трёшку держал в кулаке. А вот с рожей полный атас: губа как у фотомодели после пластической операции, но все зубы целы и ни один не шатается. Бровь вздыбилась домиком, над скулой ещё одно рассечение. Хорошо хоть, кровища до рубахи не дотекла, обе ранки пылью забило. Хрен знает, откуда она на асфальте взялась?
В общем, попили кваску. Надо как-то до своих прорываться. И потопали мы наугад. Тут слышу, где-то поблизости мальчишеский голос по слогам произноситсчиталочку:
В нашей маленькой избушке
Кто-то пёрднул, как из пушки.
Раз, два, три,
Это верно будешь ты!
Мы на голос. А там, возле порушенной водонапорной башни, тесным кругом кучкуюся пацаны и девчонки. Всего человек десять — двенадцать. Спорят, кому водить, и требуют пересчёт. Тут я:
— Извините пожалуйста, не подскажете, где проживает поэт Иван Беляков?
Гомон утих. Народ обернулся, завис. Больно уж форма моего обращения не соответствовала внешнему содержанию.
— Чё он сказа-а-ал? — в ответку произнесло рыжее существо, густо усеянное разнокалиберными веснушками. В рысьих глазах полыхнул жёлтый огонь.
Не знаю как Витька, а я сразу почувствовал себя неуютно.
— Ищет Ивана Васильевича.
— Ну, того, который поэт, — затарахтели наперебой девчушки погодки в одинаковых ситцевых платьицах, — Слава, не надо! Ну, Сла-а-а-вочка!
Это вот, «Сла-а-вочка» звучало долго и мелодично, как припев после рэперского речитатива.
— А кто он такой? — негромко, но так, чтобы я тоже услышал, снова спросил рыжий.
— Кто ты такой? — продублировали вопрос сразу несколько глоток.
Ну, точно как в фильме «Афоня». Нет, надо ломать стереотипы.
Я с деланным наслаждением выбил обе ноздри, потом повернулся к своему корефану:
— Витёк, объясни сомневающимся, что я человек.
Рыжий сарказм понял и оценил. Спросил напрямую:
— Кто тебе Беляков? Родственник, что ли?
— Нет, просто знакомый. В гости приехали, вышли на улицу и заблудились, — так же по-человечески пояснил я.
— Наверно не местные?
— Из Лабинска.
— Угу, есть такой город. Ну, айда, провожу, если не боишься.
— А чё мне тебя бояться?
— Борзой, что ли? — хищно прищурился он, делая шаг вперёд.
— С кем как, — отпарировал я, делая два.
— Слава, не надо! — запричитали девчонки.
Вблизи рыжий казался не очень-то страшным и мало походил на бойца. Слишком тесная куртка и ни одной сбитой костяшки на узких запястьях. Судя по внешним признакам, он был бы не прочь подраться один на один, но не знал чего от меня ждать, и опасался потерпеть поражение в присутствии своей многочисленной свиты.
Веснушки на нём были похожи на пазлы разного цвета, размера и даже конфигурации. Будто пацан загорал голышом под совсем уже мелкоячеистой сеткой, порванной во многих местах.
Наступать было больше некуда: впереди чёрно-белые ромбики на вельветовой куртке. Отступать тоже: позади Витька Григорьев и честь нашего города. Мы с рыжим смотрели друг другу в глаза, как боксёры перед статусным боем. Эдакая проверка на вшивость.
— Чем доказать можешь, что к Белякову приехал? — спросил наконец он, когда ждать уже стало невмоготу.
Сам без потерь вынырнул из этого омута, и мне не пожадничал кинуть спасательный круг. В его положении и я б удовольствовался самой примитивной отмазкой, даже простым обещанием, что Иван Васильевич подтвердит. Только зачем блефовать, если козырь и так в кармане?
— Он мне сегодня книгу свою подарил. Там подпись его есть и сегодняшнее число, — сказал я, не упуская из виду жёлтые зрачки рыжего. — Она у меня с собой.
— Покажь!
— На шаг отойди! (Знаем мы это дело: ты руку в карман, а он тебе в харю).
— Ты тоже!
Славка ухмыльнулся и подмигнул. Приятно, мол, иметь дело со знающим человеком. Витёк за спиной с облегчением выдохнул.
Обложка была липкой. Поэтому я открыл книжку там где стоял автограф. То есть, пошёл с козырей.
«Земляку, юному поэту Александру Денисову с пожеланиями творческих поисков и находок».
Там слов-то тех, а Славка жевал их минуты четыре. То на меня поглядит, то на Витьку, то снова уронит свой ошарашенный взгляд в рукописное посвящение. У него на глазах рушился стереотип, что пацан пишущий стихи должен быть очкариком, паинькой, слабаком и как минимум, не возникать.
За рожу свою он больше не опасался, как, впрочем, и я. Куда там? — захочешь, не подойдёшь! Читал-то он вслух, все слышали. Окружили двойным кольцом:
— Дай глянуть!
— И мне! И мне!
А самая сообразительная девчонка из тех, что просили рыжего нас очень уж сильно не бить, та сразу к Григорьеву подошла:
— Ты тоже поэт?
— Не, — сориентировался он, — я этот… как его… журналист.
— А это не ваш автобус около нашей арки стоит?
— Откуда ж мне знать, какая из них ваша?
— Написано «пресса»…
— Тогда это точно он!
Провожали нас всем шамаром. Девчонки конвоировали Витька. Григорьев им втирал про грачонка, который упал из родительского гнезда, а он его типа того что, геройски на место вернул.
— А на обратном пути ветка под ногой обломилась, я ещё пару штук мордою сшиб, да кэ-э-к гепнусь прям на Санька! Если б не он, точно бы руку сломал…
Вот и верь после такого ужастика, что этот человек никогда не умел писать сочинения. Девчата по-бабьи охали, закатывали глаза, всплескивали руками и, не в пример мне, скрупулёзно, но бережно, стряхивали извёстку и пыль с его (моего) пиджака.
А рыжего на мякине не проведёшь. Он хоть и городской, знает какие следы остаются на теле
