естественность и искренность порывов, не обязывающих к притворному раскаянию.
Как только госпожа де Шастеле очутилась в одиночестве и погрузилась в размышления, она почувствовала ужасные угрызения совести оттого, что согласилась принять Люсьена. Находясь в таком состоянии, она решила прибегнуть к услугам особы, уже знакомой читателю. Быть может, он сохранил презрительное воспоминание об одной из тех личностей, которые часто встречаются в провинции, относящейся к ним с уважением, и которые прячутся в Париже, где их преследуют насмешками, – о некоей мадемуазель Берар, мещанке, втершейся, как мы видели, в толпу важных дам в часовне Кающихся, когда Люсьен впервые отправился туда. Это была женщина чрезвычайно малого роста, сухая, лет сорока пяти – пятидесяти, с острым носом и лживым взглядом, всегда одетая с большой тщательностью, – привычка, усвоенная ею в Англии, где в продолжение двадцати лет она служила компаньонкой у леди Битоун, богатой католички, супруги пэра. Казалось, мадемуазель Берар была рождена занимать эту отвратительную должность, которую англичане, большие мастера находить определения для всяких неприятных обязанностей, обозначают термином toad-eater – пожирательница жаб. Бесконечные унижения, которые бедная компаньонка должна безропотно переносить от богатой женщины из-за ее недовольства светом, где она на всех нагоняет скуку, породили эту милую должность. Мадемуазель Берар, от природы злая, желчная и болтливая, была слишком бедна, чтобы стать настоящей ханжой, пользующейся некоторым уважением, и нуждалась в богатом доме, который дал бы ей возможность злословить, сплетничать и сообщал бы ей кое-какой вес в церковном мире. Никакие земные сокровища, ничья воля, даже его святейшества папы, не могли бы заставить милейшую мадемуазель Берар на самое короткое время сохранить в тайне чей-либо неблаговидный поступок, как только он сделался ей известен. Вот это-то полное отсутствие сдержанности и побудило госпожу де Шастеле остановить свой выбор на ней. Она сообщила мадемуазель Берар, что согласна взять ее в качестве компаньонки. «Это злое существо будет мне порукой в моем поведении», – думала она, и суровость избранного ею самою наказания успокоила ее совесть. Госпожа де Шастеле почти простила себе свидание, на которое так легкомысленно дала согласие Люсьену.
Репутация мадемуазель Берар установилась так прочно, что сам доктор Дю Пуарье, к посредничеству которого прибегла госпожа де Шастеле, не мог удержаться от восклицания:
– Но, сударыня, подумайте, какую змею вы впускаете к себе в дом!
Мадемуазель Берар явилась; крайнее любопытство, превышавшее удовольствие, доставляемое ей новым ее положением, придавало какую-то свирепость ее пронырливому взгляду, который обычно был только лживым и злым. Она явилась с целым перечнем условий, денежных и прочих; дав на них свое согласие, госпожа де Шастеле добавила:
– Можете устроиться в гостиной, где я принимаю визиты.
– Имею честь заметить, сударыня, что у леди Битоун мое место было во второй гостиной, которая соответствует гостиной, предназначенной для дам, сопровождающих принцесс: это, пожалуй, более удобно. Мое происхождение…
– Хорошо, мадемуазель, располагайтесь во второй гостиной.
Госпожа де Шастеле ушла и заперлась в своей комнате: ей было не по себе от взгляда мадемуазель Берар. «Моя вчерашняя неосторожность частично исправлена», – подумала она. Пока у нее не было мадемуазель Берар, она вздрагивала от малейшего шума; ей все казалось, что она слышит голос лакея, докладывающего: «Господин Левен».
Глава двадцать четвертая
Бедный корнет даже не догадывался о странном обществе, которое его ожидало. Ему пришла в голову весьма тонкая мысль, что он не должен спрашивать госпожу де Шастеле, не осведомившись предварительно, принимает ли маркиз де Понлеве, а чтобы быть уверенным, что не застанет его дома, он должен был проследить, когда старый маркиз уйдет из особняка, который он обычно покидал ежедневно около трех часов, отправляясь в клуб приверженцев Генриха V.
Как только Люсьен увидел маркиза на плацу, сердце его учащенно забилось. Он постучал в дверь особняка. Он так оробел, что крайне почтительно заговорил со старой, разбитой параличом привратницей и с трудом напрягал голос, чтобы она его услышала.
Подымаясь во второй этаж, он с каким-то ужасом глядел на парадную лестницу из серого камня с железными перилами, украшенными чернью и позолоченными в тех местах, где были изображены плоды. Наконец он подошел к двери, которая вела на половину госпожи де Шастеле. Протягивая руку к звонку из английской латуни, он почти хотел услышать, что ее нет дома.
Люсьен никогда еще не испытывал такого страха.
Он позвонил. Звонки, раздавшиеся в разных этажах, причинили ему боль. Наконец ему открыли. Лакей пошел доложить о нем, попросив его подождать во второй гостиной, где он увидел мадемуазель Берар. Он заметил, что она не пришла с визитом, а расположилась здесь как у себя дома. Это окончательно смутило его; он низко поклонился и отошел в другой конец гостиной, где принялся внимательно рассматривать какую-то гравюру.
Через несколько минут показалась госпожа де Шастеле. Лицо ее горело, она была взволнована; опустившись на диван, рядом с мадемуазель Берар, она предложила Люсьену сесть. Никогда еще никому на свете не было так трудно сесть и произнести несколько вежливых фраз. В то время как он невнятно произносил самые обыкновенные слова, госпожа де Шастеле сильно побледнела; заметив это, мадемуазель Берар надела очки, чтобы получше наблюдать за обоими.
Люсьен переводил неуверенный взгляд с прелестного лица госпожи де Шастеле на это желтое, лоснящееся личико и на острый, обращенный к нему носик с очками в золотой оправе. Даже в моменты самые неблагоприятные, каким оказалось, из-за осторожности госпожи де Шастеле, и первое свидание двух людей, накануне почти признавшихся друг другу в любви, лицо госпожи де Шастеле сохраняло выражение недвусмысленного счастья и говорило о том, как нетрудно пробудить в ней нежный восторг. Люсьен не остался нечувствительным к этому выражению, и оно помогло ему отчасти забыть о мадемуазель Берар. Он испытывал огромное наслаждение, открывая новое совершенство в любимой женщине, и это чувство немного оживило его сердце. Он вздохнул свободнее и начал оправляться от отчаяния, в которое повергло его неожиданное присутствие мадемуазель Берар.
Оставалось преодолеть еще огромное затруднение: надо было найти тему для разговора. А говорить было необходимо: продолжительное молчание в присутствии этой ханжи становилось опасным. Ложь была для Люсьена нестерпима, однако нельзя было давать возможность мадемуазель Берар повторять его слова.
– Великолепная погода, сударыня, – сказал он наконец.
После этой ужасной фразы у Люсьена захватило дух. Через минуту он вновь набрался храбрости и прибавил:
– …и у вас великолепная гравюра Моргена.
– Мой отец очень любит ее, сударь. Он привез ее из Парижа в свою последнюю поездку.
Ее смущенный взор старался избегать взгляда Люсьена.
Самым комическим и унизительным для Люсьена
