Мадам Кшелевская мягко оттеснила мужа. Может быть, молодые люди хотят поговорить, познакомиться? Терраса, кажется, свободна. Ядвига принесет им напитки.
На ней было шелковое платье, небесно-голубое, свободное, без рукавов, и длинные шелковые перчатки. Длинное жемчужное ожерелье было перехвачено узлом на уровне грудины. Позже он узнал, что волосы у нее длинные, но в тот день они сложным узлом были подобраны вверх, открывая шею.
Они уселись у торца низкого столика с инкрустацией в виде лесной сцены. Нимфа скрывалась от стрел Купидона. Он молчал, терзаясь внезапно снова возникшей угрозой заикания, и старался понять, что невежливее – смотреть во все глаза или опустить взгляд. Выбрал первое. Она глубоко затянулась гвоздичной сигаретой, медленно осматривая комнату со свисающими из горшков папоротниками, шахматным узором на полу, роялем в углу, большим столом с картой военных действий.
Потом она повернулась к нему с улыбкой.
– Привет.
– Привет!
Получилось громковато. Он подумал, что разговор на этом и закончится. Но она быстро поняла его затруднение. После ее возвращения из поездки все вокруг только о нем и говорят, сказала она. Отец сказал – это герой войны, спасся от казацкой атаки в Карпатах. А сейчас руководит благотворительным госпиталем герцогини. Медицина ее очень занимает. Неврология. Он читал «Толкование сновидений»?
Нет еще.
– Ну как же так. Я вам дам свой экземпляр, если вас не смутят пометки. Скажете, как вам понравилось.
Если она заметила, что уши его покраснели, то никак не дала этого знать. Его мать говорила ее отцу, что студентом он серьезно изучал возможности рентгена. Он еще этим занимается? Однажды, перед самой войной, ее ради шутки просветили – пластинка до сих пор у нее, на ней видны контуры колец, ожерелья, всего. Ей кажется, что их, поляков, связывают с радиацией патриотические чувства. Ребенком она даже как-то раз видела мадам Кюри в Париже и много лет не сомневалась, что свою дочку назовет Марией. А Люциуш с ней не встречался во время своих исследований? Ах, как глупо считать, что только из-за занятий радиографией…
Встречался!
Рассказ зажег огонь в ее глазах. Русалка? А нельзя ее как-то увидеть? Не может ли он провести ее на медицинский факультет?
– Нет, но… подождите, – сказал он.
Он бросился наверх, прыгая через две ступеньки.
Пластинка так и лежала там, на самой верхней полке, в бумажной папке среди книг. Он чуть не свалился с лестницы на обратном пути.
– Невероятно! – Она подняла картинку на свет. – Кто же такое придумал? Вот в чем загадка. И кого пытался одурачить?
Он внезапно понял, что именно этим вопросом всегда и мучился.
На дальнем конце длинного столика, разделявшего их, стояла пепельница. Она могла бы попросить, чтобы он ее подвинул, но вместо этого скромно прижала платье к груди, склоняясь вперед, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, а потом, поправляя выпроставшийся локон, на мгновение его отпустила.
Сватовство проходило, как заметила Наташа, в манере восемнадцатого века и состояло главным образом из переговоров матери Люциуша с генералом Боршовским. Они поженились в начале августа 1918 года, незадолго до ее двадцать первого дня рождения. Церемония была скромная; оба семейства считали, что демонстративная роскошь неуместна в текущей политической обстановке. Наташа поначалу предлагала провести медовый месяц в семейном поместье близ Зальцбурга, но это значило, что Люциушу пришлось бы оставить своих пациентов на Циммера, который после пневмонии стал еще рассеяннее, чем прежде. Поэтому они провели брачную ночь в гостинице «Империал» – после шумного ужина, в ходе которого оба отца напились и стали распевать уланские песни, пока его мать не кивнула молодым, пусть, мол, идут.
Поднявшись в свои покои, Люциуш и Наташа погрузились в молчание. Она принесла с собой стеклянную фляжку с миндальной настойкой и налила две рюмки. Это немного помогло. Его весь день преследовал образ Маргареты – казалось, что она появится в церкви, или на свадебном ужине, или столкнется с новобрачными на лестнице. Представить это было почти невозможно – Маргарета в своих солдатских сапогах и шинели, с Манлихером за плечом, с грязными пальцами, которые только что выкапывали коренья.
Это Наташа подтолкнула его к постели, разделась первая. Она загорела в горах и вся состояла из углов и сочленений, гладконогая, как будто бронзовая. Он смотрел на нее, а под потолком тихо вращался вентилятор. Ему почудилось, что он такого не заслуживает, что он все еще заикающийся мальчик, изгнанный вместе с Фейерманом из студенческих союзов, случайный ребенок.
– Можно не так нежно, – сказала она через некоторое время.
Кроме Маргареты, он никого еще не целовал. Сначала его смутила жесткость ее языка; губы рефлекторно сопротивлялись, потом расслабились. Во вкусе ее рта было что-то незнакомое, почти металлическое, замаскированное сладостью настойки.
Через несколько минут она встала и вытащила из своей сумочки gummi[4]. Он же не возражает? Она не хочет забеременеть прямо сейчас. Лыжи зимой – и вообще война кончается, столько всего происходит. Он покачал головой, слегка шокированный предметом, который видел до этого только среди солдатских вещей. Но нет, не возражает, конечно, не возражает.
То, что произошло за этим, наводило на мысли о ее несопоставимо большем опыте.
Потом он лежал рядом, глядя на золотой отлив ее кожи, как человек, нашедший сокровище. Он видел едва заметные следы от теннисного ансамбля без рукавов, купальника и позволил себе дерзость провести пальцами по линиям загара. Этого было достаточно, чтобы ненадолго удержаться здесь, рядом с ней, чтобы мысли не улетали снова за далекие горы.
Она заснула; он встал, чтобы погасить свет. У кровати он остановился, дивясь новизне этого опыта – ложиться на теплые простыни, где ждет его кто-то другой. Роскошь целых часов – часов, – на протяжении которых их не спугнут и не потревожат, казалась абсурдной. Не считая тех коротких мгновений, когда Маргарета лежала рядом с ним после, он никогда не спал по-настоящему рядом еще с кем-нибудь. Но теперь, в свете луны, колеблющемся на теле спящей Наташи, новизна уступала место чему-то еще. Он на протяжении целых недель ждал брачной ночи, но невероятные перспективы соития завладели его рассудком настолько, что он не подумал о сне, который должен за этим последовать. Однако засыпать было рискованно. После возврата к медицине упорные сны о Хорвате несколько отступили, но порой по ночам – и не раз – он по-прежнему в ужасе просыпался.
Он взглянул на нее, на теплый отсвет ее плеча.
Завтра, подумал он, завтра я расскажу ей про сны. Не сейчас – нельзя испортить эту ночь. И он с легким сердцем лег обратно и ждал, не смыкая глаз, глядя на рассветные тени за окном.
Неранним утром она проснулась и поцеловала его. Как ему спалось?
