нацистской партии, как правило, повышена — особенно в национальных выборках, которые я привожу в Приложении (см. Brustein, 1996: рис. 3.6). Доля «классических мелких буржуа» соответствует их доле в населении в целом. В этой группе мало ремесленников (индекс от 0,3 до 0,6) и много «купцов», как они сами себя называют (индекс около 1,3 в национальных выборках, еще выше в региональных). Мюльбергер считает последнюю цифру недостоверной: по его мнению, мелкий торговый клерк мог называть себя Kaufmann (почти непереводимое слово, буквально означающее «купец»), чтобы произвести впечатление. Следовательно, индекс клерков в партии может быть еще выше: не случайно в конце Веймарского периода они определенно склонны были переходить из левых профсоюзов в правые. Однако, как пишет Шпейер (Speier, 1986: 62, 104), растущая безработица более затрагивала рабочих, а у служащих, хоть и склоняющихся к правым убеждениям, уровень безработицы был ниже, чем в других секторах. Зарплаты в этот период падали, но падали и цены. Жалованье наемных служащих, занятых в частном секторе, с 1929 по 1932 г. повысилось на 13 %. Индекс мелких предпринимателей среди нацистов также невелик, однако они пострадали от Депрессии намного сильнее. Шпейер (социолог, изучающий Веймарский период) полагал, что клерки возмущались размыванием привилегий: переходом с почасовой оплаты на недельное жалованье, отменой льготного страхования и обращения «Herr» при исполнении обязанностей. Он отмечал, что подражание военным структурам в немецких гражданских ведомствах порождало авторитарную культуру, в которой недовольные легко могли обратиться «вправо». Возможно, для фашистов-клерков были равно важны экономические и авторитарные мотивации.
Еще активнее присоединялись к нацистской партии две другие группы среднего класса: специалисты низшего звена и мелкие государственные служащие. С конца 1920-х гг. и те и другие начали вступать в партию почти в той же пропорции, что составляли в германской переписи населения их «старшие братья» — «дипломированные специалисты» и «ответственные работники». Ярош (Jarausch, 1990), исследуя отдельные профессии, также не находит разницы между этими двумя уровнями специалистов. Как и в Италии, деление здесь было не столько классовое, сколько секторальное. Поэтому в своих таблицах, приведенных в Приложении, я объединил крупных и мелких служащих в одну группу.
Группа «элитных профессий» в рубрикации германской переписи населения помогает нам определить 5 % верхнего слоя занятости: это предприниматели, специалисты, высший слой управленцев и государственных чиновников. Среди них нацистов было особенно много. Индексы колеблются (то же происходит и с меньшими цифрами), но в целом превышают 2,5 — пока что самые высокие цифры. Это говорит в пользу скорее «буржуазной», чем «мелкобуржуазной» интерпретации фашизма. Однако стоп! Элиты преобладают в большинстве политических партий, а также добровольных объединений (кроме профсоюзов). И снова перед нами встает вопрос: господствовали ли элиты в нацистской партии сильнее и заметнее, чем во всех прочих?
Таблицы 4.4 и 4.5 в Приложении показывают нам, что представителей элиты было мало в двух левых партиях, однако они господствовали во всех остальных. Впрочем, с данными по социалистической и коммунистической партиям требуется осторожность: многие лидеры, рабочие по происхождению, уже много лет вели комфортабельную жизнь партийных или профсоюзных функционеров на зарплате. В трех буржуазных партиях все было вполне прозрачно. Более половины лидеров и кандидатов ультраконсервативной ДНВП принадлежали к элите — в основном крупные землевладельцы и предприниматели, затем отставные офицеры, видные чиновники, высокообразованные специалисты. На местном уровне (в Дюссельдорфе и Оснабрюке) в ДНВП господствовал средний класс, в основном классическая мелкая буржуазия. В консервативной Немецкой народной партии 60 % активистов обладали элитными профессиями — в основном владельцы предприятий и высшие управленцы, за ними чиновники высшего звена, а также небольшая доля классической мелкой буржуазии, очень немного служащих и полное отсутствие рабочих (см. Fritzsche, 1990: 94-100). Крупные коммерсанты и предприниматели, юристы и преподаватели составляли верхушку либеральной Немецкой демократической партии (Schneider, 1978: 50–51; Frye, 1985: 1–2). Даже среди депутатов от католической Центристской партии представителей земельной и промышленной элиты было больше, чем среди депутатов от нацистов (Morsey, 1977: 35). В Марбурге элита составляла 41 % членов буржуазных партий, 18 % партий «особых интересов», 15 % НСДАП и лишь 1 % социалистов и коммунистов. Марбургские женщины, активные в буржуазных партиях и партиях «особых интересов», принадлежали в основном к элите, нацистские активистки — в основном не к элите. За исключением левых партий и НСДАП, средний класс в партиях был представлен, с большим перевесом, мелким бизнесом и торговлей (Koshar, 1986: 238–239). В Восточной Пруссии группа женщин-нацисток на 50 % состояла из жен рабочих, а за ними шли жены государственных чиновников всех уровней (Fischer, 1995: 165).
Таким образом, нацисты были менее элитной и более бизнес-ориентированной партией, чем все прочие, за исключением двух левых партий. Землевладельцы, крупные промышленники, топ-менеджеры преобладали в буржуазных партиях, но среди нацистов встречались редко. Индекс представителей мелкого бизнеса в буржуазных партиях и партиях «особых интересов» был достаточно высоким в сравнении с НСДАП. Из числа элиты нацисты предпочитали вербовать чиновников и специалистов, а из среднего класса — мелких чиновников и служащих. Все это начинает напоминать модель, которую я считаю характерной для Италии: обращение в основном к национальноэтатистской буржуазии, стоящей несколько в стороне от прямых производственных отношений.
Однако количество чиновников и учителей из государственных школ ставит перед нами методологическую проблему. Начиная с 1925 г. в различных городах и провинциях им запрещалось членство в нацистской партии; в 1929 г. этот запрет распространился на Пруссию, в 1930 г. — на всю Германию. Поэтому известные нам цифры их членства в нацистской партии очень невелики. Там, где государство прибегало к давлению, члены партии вынуждены были просить у партийного руководства свидетельства (фальшивые) о «добровольном» уходе из партии. Бруштейн (Brustein, 1996: 167-75) обнаруживает, что до 1933 г. доля чиновников в партии соответствует доле в населении, и делает из этого вывод об их чрезвычайной приверженности нацизму. Современники считали, что чиновники и учителя скрывают свои симпатии к нацистам: именно к ним более, чем к представителям всех остальных профессий, обращались нацисты в своих брошюрах. Историки выявили немало местных чиновников и школьных учителей, негласно помогавших нацистам (Childers, 1983: 176, 238–243; Grill, 1983: 203–205; Caplan, 1986; 1988; Zofka, 1986).
Чтобы разобраться с проблемой «обмана», рассмотрим бэкграунд нацистов, занятых только партийной работой, и старых активистов из подборки Абеля 1933 г.: ни тем, ни другим не было нужды скрываться. В подборке Абеля наиболее высок индекс чиновников — среди нацистов их примерно вчетверо больше, чем среди немцев в целом (Merkl, 1975: 14). Из 54 нацистских гауляйтеров на 1928 г. 56 % прежде служили чиновниками или учителями в государственных школах; в дальнейшем эта цифра вырастает до 60 % — впятеро больше, чем людей сравнимого общественного положения, но других профессий. И
