видом сказал старший из казаков, упрятывая свою шашку в ножны.
– Может, и так, – удовлетворенно кивнул первый и бросил креститься.
Я протянул руку Шапитилову:
– Думаю, поручик, лучшей лошади вам сейчас не подадут.
Офицер не без помощи казаков забрался на лошадь и устроился позади меня…
В станице нас принимали с тем же радушием, что и днем ранее у полицмейстера. Вечером полковник – тот самый казак с густыми белесыми бровями, что на месте побоища угощал нас с Шапитиловым из своей фляги, – устроил настоящее пиршество. Здесь не было вина, но наливали столь душистый самогон, что он мог бы посоперничать с лучшими самарскими наливками. На блюдах неровными кругами лежали толстые сочные колбасы, еще теплые караваи свежего хлеба согревали нас своим ароматом, а душистые моченые яблоки и ломтики соленых арбузов добавляли нашему ужину сладкие нотки.
Шапитилов за столом присутствовать не смог: рана его оказалась неопасной, но болезненной. У меня же через полчаса после начала трапезы от духоты голова пошла кругом: сказались волнение и усталость от всех событий прошедшего трудного дня.
Выйдя на крыльцо, я вдохнул прохладный вечерний горный воздух. Легкий осенний ветерок гонял редкие листья и былинки вдоль широкой пыльной улицы с белеными хатами по ее краям. Домов здесь было много, и их аккуратные соломенные кровли, чистые стены и ровные плетни говорили о том, что жизнь здесь идет своим чередом, и идет неплохо. Даже если и искать, здесь не найти было следов набегов, погромов или военных действий.
В конце улицы ватага ребятишек увлеченно играла в бабки. После каждого меткого удара битой-бабкой, от которого костяные фигурки разлетались в разные стороны, по улице разносился радостный гам. Быть может, среди тех детей был и тот самый непослушный Гришка, что утром самовольно отправился за станичную околицу покататься на лошади, и благодаря которому я, Марк Антонович Арбелов, все еще могу вдыхать этот приятный вечерний ветерок. Составляет мальчишка сейчас свои костяшки в непонятные фигуры, целится в них, готовясь сбить их на зависть товарищам, и радость от победы станет для него самым ярким впечатлением этого дня. А про утренний побег сей отрок, потирая свой, похоже, еще ноющий тыл, постарается поскорее забыть, хотя, вероятнее всего, он уже получил за него от отца с матерью изрядную трепку.
Дверь за мной скрипнула, и на крыльцо вышел полковник с длинной трубкой-люлькой в руке. Он, улыбнувшись мне, закурил и какое-то время молча стоял рядом со мной, так же, как и я, наслаждаясь свежим воздухом и благолепным видом своей станицы.
В хате затянули какую-то казачью песню. Сперва зазвучал один мужской голос, вскоре к нему присоединились и другие.
Полковник вытряхнул люльку и повернулся ко мне:
– Марк Антонович, вы направляетесь на разработки Кобриных, верно же?
– Да, верно.
– Скажу вам свое слово. Я дальше вижу ваше дело так: до разработок – полдня пути, и это довольно большое поселение, не меньше нашей, Червленной. Там по воскресеньям сейчас что-то вроде ярмарки, ну и корчма там тоже имеется добрая. Мои люди там – завсегдатаи! Поэтому погодите пару дней и тогда уж отправляйтесь с ними, а вернетесь назавтра. Отряд будет большой – пара дюжин уж точно, ни разу не одного препятствия по дороге не встречали, – полковник усмехнулся. – Нет на дороге к корчме у казака препятствий! Если вам для своего дела понадобится больше времени, то уж попросите хлопцев подождать вас да позже сопроводить домой. Ну, уж вы там сами сговоритесь!
Я поблагодарил его за помощь и совет.
Полковник снова набил трубку, зажег ее, затянулся и добавил:
– А другу вашему потребуется передышка. Видел я его бумаги: чуток до места не доехал. Ну, так все одно, где выхаживаться! Да здесь и покойней будет. Бабы у нас заботливые, и лекарь в станице свой тоже имеется…
Из хаты послышался голос запевалы:
Эх, на горе стоял казак – он Богу молился.
За свободу, за любовь низко поклонился…
В ответ же нестройный хор подхватил:
Ой-ся, ты ой-ся, ты меня не бойся!
Я тебя не трону – ты не беспокойся!
Послышался звон бутылок и кружек.
Полковник закашлялся, хмыкнул, потушил трубку, убрал ее за пояс, развернулся и пошел в хату.
Я остался снаружи и еще несколько минут, поеживаясь от пощипывавшего меня теперь за бока холода, смотрел с крыльца на то, как быстро с гор на станицу накатывался ночной сумрак, слушал, как в курятниках, конюшнях и овчарнях замолкали птицы и животные, и как по всей округе разносился только надрывно-удалой хор хмельных казачьих голосов:
А еще просил казак правды для народа.
Будет правда на земле – будет и свобода…
Глава X
Я смотрел на Огибалова.
Он, ссутулившись, сидел передо мной за своим столом в белой сорочке и черном жилете, как свернувшийся змей, и его гладко выбритое острое лицо выражало учтивость и внимательность. Рядом с ним лежали большие деревянные счеты, стопки бумаг, которые он своими длинными руками, обтянутыми темными потертыми канцелярскими нарукавниками, аккуратно сдвинул в сторону, как только я вошел в кабинет. Часы на стене за его спиной громко тикали, но мне казалось, что время застыло на месте.
С самого начала разговора он просто молчал. Ни один мускул не дрогнул на его лице – неизменно угодливая маска приказчика. Эту реакцию я предугадать не мог, я был готов к любой, но не к этой. Отпирательство, насмешки, гнев – сколько козырей они бы мне дали, как я рассчитывал на них!.. Нет, я не надеялся получить от него признания или даже каких-либо намеков на него, но мне важно было услышать от него хоть слово, заметить в нем его неравнодушие, хоть какой-то малейший отклик на мои обвинения… Но ничего из этого не последовало. Спрашивая о завещании, я сулил, льстил, угрожал, пугал грядущим судебным разбирательством, стремясь увидеть на его застывшем бесстрастном лице хоть легкую тень чувств. Однако он с любезной улыбкой услужливого управляющего на устах просто-напросто молчал.
– Стало быть, вам нечего мне сказать? – задал я свой последний вопрос.
Вместо ответа он совершенно буднично, словно меня и не было рядом, взял своими длинными тощими пальцами со стоявшего на столе блюда баранку, откусил от нее кусочек и принялся его жевать. В движениях его не было ни вызова, ни насмешки. Я все стоял и ждал, но Огибалов не выказывал мне даже малейшего признака неудобства или нетерпения.
Мне ничего более не оставалось, как выйти вон.
«Неужели это тупик? – думалось мне
