иногда я вообще не хочу вина.
Я надеялась, что моя досада не слишком очевидна. Но после замысловатой затеи с голубой карточкой, роботом и такси не хватало еще обсуждать с Зимой собственную несовершенную память.
— В таком случае ваш выбор произволен? И AM все равно, что назвать — красное или белое?
— Нет, это не совсем так. AM следует за мной сотни лет. Она видела, как я пью вино тысячи раз, в тысяче различных ситуаций. И знает с высокой степенью надежности, что мой выбор будет обусловлен определенными параметрами.
— И вы беспрекословно следуете совету? Я пригубила вино.
— Конечно. Не будет ли ребячеством делать все наперекор, только чтобы самоутвердиться? Кроме того, обычно я вполне удовлетворена предлагаемым выбором.
— Но если не игнорировать эти советы хотя бы время от времени, не станет ли ваша жизнь набором предсказуемых реакций?
— Может быть, — кивнула я. — Но разве это так уж плохо? Главное, что я счастлива.
— Я вас не критикую, — улыбнулся Зима, откидываясь на спинку стула и словно рассеивая этим движением напряжение, вызванное довольно бесцеремонным допросом. — В наши дни не так много людей пользуется AM, верно?
— Мне трудно сказать.
— Менее одного процента всего населения Галактики. Зима снова понюхал вино и посмотрел на небо через бокал.
— Почти все остальные смирились с неизбежным.
— Необходимы приборы, чтобы управлять тысячелетней памятью. И что тут зазорного?
— Приборы, да, но другого порядка, — возразил Зима. — Нейронные имплантанты, внедренные в самосознание пациента. Неотличимые от биологической памяти. Вам не придется расспрашивать AM о выборе вина и не придется ждать подтверждения. Вы просто будете точно знать.
— А в чем разница? Весь мой прошлый опыт записан прибором, который сопровождает меня повсюду, где бы я ни была. Прибор не упускает ничего и настолько эффективен, что заранее предвосхищает вопросы, так что мне почти не приходится спрашивать.
— Но прибор уязвим.
— Время от времени он требует проверки. И не более уязвим, чем куча имплантантов у меня в голове.
— Вы правы, разумеется. Но у меня есть более веский аргумент, причем не в пользу AM. Прибор слишком совершенен — и не умеет ни забывать, ни искажать.
— Но разве не в этом его назначение?
— Не совсем. Когда вы что-то вспоминаете — возможно, разговор, случившийся сто лет назад, — какие-то детали обязательно забудете или вспомните неточно. И эти неточные детали сами по себе станут частью вашей памяти, с каждым разом обретая текстуру и цельность. Уже через тысячу лет ваше воспоминание о той беседе будет иметь весьма слабое сходство с реальностью. И все же вы готовы поклясться, что все воспроизводите верно.
— Но если со мной AM, я безупречно воспроизведу все подробности и обстоятельства беседы.
— Скорее всего, — согласился Зима. — Но эти воспоминания нельзя назвать живыми. Они нечто вроде фотографии, процесса механического воспроизведения. Это замораживает воображение, не оставляет пространства для неверного воспроизведения некоторых деталей.
Он замолчал, чтобы долить вина в мой бокал.
— Представьте, что почти каждый раз, когда вы сидите на свежем воздухе и выбираете не белое, а красное вино, у вас почти нет причин сожалеть об этом выборе. Но однажды вас убедили выбрать белое, несмотря на все советы AM, и оно оказалось великолепным. Все сошлось, словно по волшебству: компания, разговоры, летнее тепло, прекрасный пейзаж, эйфорическое ощущение легкого опьянения. Идеальный день перетекает в идеальный вечер…
— Но все это могло не иметь ничего общего с моим выбором вина, — возразила я.
— Да, — согласился Зима. — И наверняка AM не сочтет важным это счастливое стечение обстоятельств. Вряд ли одно небольшое отклонение сможет значительно повлиять на результат. И в следующий раз AM обязательно ответит: «Красное вино».
Я ощутила неприятный укол осознания его правоты.
— Но человеческая память вряд ли работает подобным образом.
— Видите ли, память замкнется на единственном исключении и придаст ему ненужное значение. К тому же она усилит привлекательные моменты воспоминаний об этом дне и подавит менее привлекательные: муха, жужжавшая над головой, беспокойство по поводу такси, которое может не прилететь вовремя, подарок на день рождения, который необходимо купить завтрашним утром. Все, что вы запомнили — золотистое свечение удовольствия и покоя. Далее в подобных обстоятельствах вы снова можете выбрать белое вино. Вся модель поведения будет изменена единственным моментом отклонения. AM этого никогда не допустит. Вам придется игнорировать его советы много-много раз, прежде чем «птичка» нехотя изменит свои решения и начнет предлагать белое вместо красного.
— Хорошо, — кивнула я, втайне желая перевести разговор с себя на Зиму. — Но какую практическую разницу имеет то обстоятельство, будет ли искусственная память порхать у моего плеча или прятаться в голове?
— О, разница огромная, — заверил Зима. — Воспоминания, хранящиеся в AM, зафиксированы навечно. Вы можете сколь угодно часто задавать одни и те же вопросы, она никогда не опустит ни одной детали. Но имплантанты работают иначе. Они словно вливаются в биологическую память до такой степени, что пациент не может определить разницу. По этой причине они обязательно сделаны из мягкого, подверженного деформации пластика и способны на ошибку и искажение.
— Способны на ошибку, — протянула я.
— Но без способности ошибаться не может быть искусства! А без искусства не может быть истины.
— Ошибки ведут к истине? Интересное мнение.
— Я имел в виду истину в высоком, метафорическом смысле. Этот золотистый день… Вот она — правда. И воспоминание о мухе стало бы прекрасным дополнением в материальном смысле. Необходимой деталью, которая чуть подпортила этот день.
— Но не было никакого дня и никакой мухи, — запротестовала я. Мое терпение угрожало вот-вот лопнуть. — Послушайте, я благодарна вам за приглашение. Но думала, что услышу нечто большее, чем лекцию о способе, которым я предпочитаю управляться со своей памятью.
— Собственно говоря, в этом был определенный смысл. Касающийся не только меня, но и вас тоже.
Он отставил стакан и поднялся.
— Не хотите ли немного прогуляться?
— Солнце еще не село, — заметила я. Зима улыбнулся.
— Поверьте, всегда будет новый рассвет.
Он снова повел меня через дом, но другой дорогой. Мы вышли через боковую дверь. Извилистая тропинка постепенно поднималась наверх между белыми каменными стенами, окрашенными сейчас золотистыми закатными лучами. Наконец мы добрались до небольшого плато, которое я заметила, приближаясь к острову. Оказалось, что плато действительно окружали многоярусные трибуны высотой около тридцати метров, с лестницами позади, ведущими на разные уровни. Зима остановился в тени, отбрасываемой ближайшей трибуной, и открыл узкую дверцу. Мы очутились у небольшого прямоугольного бассейна, в который не залили воды. Это и была та панель, что я видела с воздуха.
Зима подвел меня к бортику.
