похожим на ветхую трибуну.
Возле штакетника остановился "газик", из него вышла молодая женщина и крикнула в растворенное окно:
— Мама где ты?
В окне появилась постная сухая личность — старик лет семидесяти, он строго поглядел на приехавшую, но, узнав ее, сразу подобрел:
— Ты откуда, Наташа?
— Из Батана. Где мама?
— Да здесь она, на ближней делянке, — сказал старик.
Наташа бегом огибает дом и вот, раскрыв руки, бежит навстречу матери, стоящей в колосках с пинцетом в руке. Обнялись.
— Здравствуй, мама!
— Здравствуй, дочь! Ты чего такая взволнованная?
— Сегодня же вечер. Твой вечер!
— Ну да... юбилей, — улыбается Мария Ивановна. — За уши таскать дуру старую.
— Я за тобой прилетела. Самолет через час уходит.
— Ты уж лети. Сама там хозяйничай. А я к вечеру подъеду.
— Да ты что, собственному празднику не рада?
— Я-то рада. — Она смотрит на подходящих к ней баб, напарниц ее, их пятеро. — Но есть дело поважнее юбилея.
— Летите, Мария Ивановна, летите! — разноголосо загомонили бабы. — Мы тут и без вас дотемна постараемся.
— А то! Семьдесят лет не каждый день бывает... Летите!
— Нет, бабы! Пока я буду веселиться, нас с вами закроют и распустят.
— Как закроют?
— А так... Одним наши цеха понадобились под конторы. А другие экономию наводят. Де, мол, невыгодно держать отдельный селекционный участок. Надо объединить его с Тургинской станцией.
— Она ж за тыщу верст! Питомники туда не перекинешь.
— Они ж пропадут... — загомонили бабы.
— А им ништо. Они их не закладывали. Они экономию наводят.
— Но мама! Северин же обещал — не трогать вас.
— Приехали из области. Сегодня в двенадцать совещание в горкоме. Будут решать судьбу нашу.
— Ладно! — не сдается Наташа. — Я упрошу пилота, он задержится. Только ты из горкома давай прямо на аэродром.
— Нет, Наталья, — твердо отвечает Мария Ивановна. — Я в Черный Яр, в Высокое съезжу. На могилу к отцу.
— Но мама, это ж далеко! Такой крюк делать...
— Подумаешь — две сотни километров. К вечеру приеду, не беспокойся. А вы, бабы, трудитесь. После обеда помощников вам пришлю.
Обняв дочь, она двинулась с поля.
— Петя, у тебя все готово? — спросила у шофера "газика" Мария Ивановна. — Минут через десять поедем.
— Все в порядке, Мария Ивановна!
Из дома вышел давешний сухонький старичок, в руках у него стопка журналов, газет и букет полевых цветов.
— Маша, я слыхал, ты к Ивану Николаевичу завернуть хочешь?
— Хочу.
— Положи ему на могилу от меня... — старик подал ей цветы. — А это тебе, — он положил на выносной столик газеты и журналы. — Целый месяц собирал. Это все о тебе... И об Иване Николаевиче, — говорил старик, перебирая газеты и журналы с портретами Марии Ивановны.
— Мама, у тебя лицо усталое. Ты когда встала? — спросила Наташа.
— Встала? Ты спроси у нее, когда она ложилась! — проворчал старик. Последние ночи почти не спит... От темна до темна на поле, даже почту не трогала.
— Ничего, пустяки, — ответила Мария Ивановна. — Вот поеду — и все прочту.
Газеты веером ложились на столик, все открытые на нужной странице, и смотрела с них Мария Ивановна — все то же утомленное, спокойное и хмурое лицо. А над этими портретами газетные заголовки — броскими шапками: "Сибирский селекционер — народный агроном республики", "Создателю знаменитой "тверди" — неполегаемой сибирской пшеницы — 70 лет", "Присвоено звание доктора наук без защиты диссертации"...
А потом рядом на тот же столик легли два журнала, открытые где-то на середине, но на этих страницах была иная фотография — дерзко и строго глядел пожилой господин с высокими залысинами, с пышными темными усами, с седеющей бородой. И заголовок: "100-летие со дня рождения пионера сибирской селекции". И еще статья: "Иван Твердохлебов — ученый и гражданин"...
— Вот вы и встретились, — говорил старик, радостно поглядывая на Марию Ивановну.
— Спасибо! — Она с чувством пожала ему руку.
— Да, вот еще телеграммы... — Он вынул из кармана пачку телеграмм, выбрал одну из них. — И ты знаешь, от кого есть? От Лясоты.
— От Лясоты? С чего бы это? — удивилась Мария Ивановна.
— Время подошло такое, Мария Ивановна. Время обнимать — и время уклоняться от объятий, — лукаво сказал старик. — Кстати, ведь вы с ним одного выпуска?
— Нет... Когда я училась, он был аспирантом.
— Где?
— Там же, в Петровской академии.
По пустынной лиственничной аллее Тимирязевской академии бесшумно катится, словно плывет по воздуху, крылатая пролетка; вожжи в свободном провисе покачиваются над облучком, их никто не держит. Кучера нет. Седок с кожаной подушки безмолвно смотрит на нас. Мы узнаем в нем знакомого по фотографии Ивана Николаевича Твердохлебова. А чуть поодаль, посреди лиственничной аллеи, стоит тот самый столик с газетами, возле которого Мария Ивановна, одна.
Твердохлебов оглядывается, вынимает из кармана жилетки серебряные часы, открывает крышку и произносит:
— Маша, тебе пора!
Мария Ивановна хочет что-то сказать ему, жестом задержать, остановить, но... пролетка медленно удаляется, растворяясь в трепетно-зыбкой куще.
Мария Ивановна как бы машинально кинулась за пролеткой и... вдруг очутилась в людной многоярусной аудитории, где возбужденно спорили Макарьев и Лясота.
— Дети продолжают жизнь, заложенную ранее в их родителей, — говорит Макарьев. — Ибо и дети и родители являются продуктом одного и того же наследственного вещества.
— Это схоластика, средневековая ложь! — кричит Лясота. — Мы поломаем вашу мистическую наследственность и будем управлять ею в интересах нашего хозяйства и общества.
— Вам не хватит жизни для этого.
— Мы начнем, а дети завершат!
— К счастью, у горбатых родителей рождаются нормальные дети.
— Овес рождается от овса, а пес от пса! — крикнул кто-то из студентов, и аудитория загрохотала...
— Когда это было? — спросил тот самый старик.
— Всю жизнь так было, — ответила Мария Ивановна.
— Всю жизнь Лясота был аспирантом? Маша, ты о чем говоришь?
Мария Ивановна и в самом деле как бы очнулась, смотрит с удивлением на старика. Она все еще стоит возле столика, рука ее по привычке перебирает журналы и газеты.
— Ты меня совсем не слушаешь, — продолжал старик. — Здорова ли ты?
— Я,
