я принесу воды. – Наконец-то включился слух, и я поняла, что Эмма усаживает меня на стул. – Егор, Елена Валерьевна и ваша бабушка уехали в аэропорт. Мы с вами будем ждать известий, – торопливо добавила Эмма, будто имелся зыбкий шанс, но сама она в него не верила. Надеялась, но не верила. – Где ваш телефон? Давайте положим его на видное место, чтобы не пропустить звонок…
– Да, спасибо, – выдохнула я, поднялась, качнулась, взяла со стола мобильник и прижала его к себе так, будто именно от него все и зависело.
* * *
Я запрещала себе включать телевизор, но все равно делала это. Папа и Павел сели в самолет. Теперь его исковерканные и опаленные обломки лежали на земле, и предстоял миллион экспертиз, которые позволят нам похоронить самых близких и дорогих людей…
Настенные часы тикали очень громко, мне так хотелось их снять и убрать, чтобы время остановилось…
Эмма приносила еду в мою комнату, но я не могла есть. Тянущее чувство тошноты приходило сразу, стоило только уловить запах каши или картошки. А иногда я и не помнила: ела я или нет?
Мне казалось, что я одна в доме, но это было не так. Бабушка, одетая в черное, постоянно сидела у окна, положив руки на колени. Именно в такой позе я находила ее, когда навещала. Мы не разговаривали, я чувствовала, что надо молчать. Да у меня и не было слов, они давно перемешались с болью и превратились в веревку, которая душит…
Егор вместе с Еленой Валерьевной постоянно куда-то ездили, иногда я поджидала их в гостиной, надеясь услышать хоть что-то. Но все новости сообщала Эмма. Силы покидали меня, я часами лежала на кровати и перечитывала нашу частую переписку с Павлом и редкую с папой… Как же много я им не сказала… Как много!
Теперь я особенно ждала ночи, когда появлялась Большая Медведица.
– Почему… Скажи, почему? – спрашивала я. Но что она могла ответить? Она и сама была на небе…
Я обнимала пижаму Павла, не снимая носила цепочку с подвеской – подарок папы – и молилась, шепча и надеясь непонятно на что… Путаясь в днях недели, не зная, какое число на календаре, я иногда замирала между выдумкой и реальностью и представляла, как Павел подходит ко мне и берет за руку. И я чувствовала прикосновение одной души к другой… «Ты здесь, ты рядом…» – шептала я.
Я боялась увидеть Егора и желала этого одновременно. Те же темно-русые волосы, глаза формы миндаля – серо-голубые… Чуть заостренный прямой нос, квадратный подбородок… У них с Павлом одинаковые лица, и пусть хотя бы на секунду я представлю, что… Это был самообман, и я это знала.
Когда позвонила Марина Аркадьевна, я отошла от телефона, не желая слышать ее голос. Но она звонила, звонила и звонила…
– Дженни, дорогая, прими наши самые искренние соболезнования. Как ты себя чувствуешь? – произнесла она участливо и бархатно.
– Плохо, – коротко ответила я.
– Девочка моя… Безусловно, на тебя обрушилась трагедия, но мы рядом и готовы поддержать в трудную минуту.
– Спасибо.
– Дженни, я не хотела звонить до похорон, но ситуация очень серьезная, и нужно немного отвлечься от горя и подумать, как жить дальше. Не помню, говорила ли я тебе, что Юрий Викторович ушел с предыдущей работы и открыл собственную фирму? Это огромный труд и ответственность. Семейный бизнес очень важен, а ты – член нашей семьи. И твой дядя, и Вика передают тебе самые теплые слова поддержки. – Марина Аркадьевна так быстро тараторила, что у нее сбилось дыхание. Сделав шумные вдох и выдох, она продолжила более спокойно и размеренно: – Дженни, ты единственная дочь Андрея Дмитриевича. И ты должна знать, что оспорить можно любое завещание. Если оно есть, конечно. У Юрия Викторовича много знакомых адвокатов. Чтобы тебе ни говорили… – Она запнулась, не желая называть имен. – Чтобы тебе там ни говорили… все права в первую очередь принадлежат тебе, Дженни. Насколько мне известно, Андрей Дмитриевич не усыновил детей Елены Валерьевны. А значит… Именно в твоих руках козыри. Пожалуйста, учитывай это.
– Хорошо.
– Я позвоню позже, дорогая. Я хочу, чтобы ты все проанализировала и не торопилась от чего-то отказываться. Более того, готовилась к битве за свое наследство. Повторю, мы поможем тебе во всем. Дженни, подумай сейчас о себе и о будущем.
Слова еще долго гудели в голове, и я даже хотела принять холодный душ, чтобы прогнать их и избавиться от этой муки. Но меня постоянно знобило, и, закутавшись в покрывало, я просто легла на кровать.
Во время похорон шел дождь, и я не стала раскрывать зонт, желая промокнуть до костей. Постаревшая, ссутулившаяся бабушка стояла рядом, и я поддерживала ее за локоть, опасаясь, что она упадет.
– Вот и все, – сказала она тихо, сжимая в руке красные гвоздики.
Елена Валерьевна в длинном черном платье и коротком черном плаще находилась чуть в стороне. А рядом с ней – Егор. Сейчас я могла разглядеть его хорошо. Сколько дней мы не виделись? Вот так, не вскользь?.. Он давно не брился, мокрая челка прилипла ко лбу, под глазами появились темные круги, и Егор все время щурился, точно досадливо мешал свет… Я отвернулась. Сейчас невозможно было видеть эти черты лица…
«Папа… Павел… Вы будете со мной всегда». И я сделала шаг вперед, чтобы положить алые розы…
* * *
– Егор Викторович просил вас спуститься к нему. Он в кабинете Андрея Дмитриевича, – сказала Эмма и внимательно посмотрела на меня, точно хотела убедиться, что я в состоянии встать с кровати. Теперь так непривычно было видеть ее без белоснежных воротника и манжет, но, наверное, она не могла носить их сейчас.
– Да, хорошо, – кивнула я, отмечая, что Эмма впервые назвала Егора по имени и отчеству, будто у него изменился статус в семье. «Насколько мне известно, Андрей Дмитриевич не усыновил детей Елены Валерьевны» – пронеслись в голове слова тети. Я это всегда знала, но отчество «Викторович» резануло ухо и показалось болезненно чужим.
Перед кабинетом я остановилась, пытаясь настроиться на разговор. На какой? Я понятия не имела, чего ожидать, просто шла к человеку, который не испытывал ко мне даже грамма симпатии.
Егор сидел за столом, черная рубашка сливалась с краями большого директорского кресла. А может, у меня просто все плыло перед глазами. Остановившись за пару метров до стола, я, как вечный узник, убрала руки за спину. С одной стороны, меня нельзя было сломить, ломать уже было нечего. С другой стороны, оставалась еще бумажная
