то, что сохранилось от первоначального изображения и спрятать хотя бы в книгу Линтула Зороха Жлосса — на счастье, её не нашли. Потом он передумал и, держа в пальцах изуродованный рисунок, спустился в мастерскую.
Видимо, всё-таки придётся податься в выбивальщики ковров…
Уроки начались и ученики привычно восседали за мольбертами, занятые на сей раз набросками с коллекции глиняных кувшинчиков — вроде тех, что лепила Тайра.
— Молодой человек! — осуждающе произнес преподаватель, высокий, нездорово желтолицый человек со свисающими усами и пронзительными глазами.
— Прошу прощения, — отвесил лёгкий поклон Тинч. — Меня только интересует, кто из ваших учеников сделал это.
И положил лист бумаги на стол перед учителем.
— Ладно… Я вас понял, ну и что же теперь… — нервно заметил учитель (не срывать же урок!). — Давайте займёмся этим случаем как-нибудь после. Извольте покинуть класс.
— Мне некогда, — твердо ответил Тинч. — Хотя… вообще-то, вы правы. Мне, в сущности, всё равно, кто это сделал.
И прибавил с усмешкой:
— Этого беднягу можно понять. У него в жизни никогда не было любимой женщины. И, скорее всего, не будет… На калек не обижаемся!
Обведя глазами недоумевающий класс, повернулся и неторопливо побрёл к двери.
Теперь он не чувствовал ни волнения, ни обиды.
Просто — какую-то бесцветную усталость внутри.
В этот момент кто-то крепко ухватил его сзади. Полуобернувшись, он с силой тряхнул плечами. Ученик, — а это был один из его недавних знакомых, — попятился и повалился, сшибая по пути мольберты.
— Молодые люди! — попробовал вмешаться учитель.
— Щенок сопливый… — прошипел, поднимаясь, ученик.
В его руках мелькнула стамеска. Окружающие, ахнув, рассыпались по сторонам. Не устрашился только Тинч.
Перед ним в мгновение ока пронеслись Урс и Анзуресс, и рыбацкая и матросская братва, и лихие кабацкие мордобои…
Стамеска — не нож. Тинч легко выхватил прямо её за лезвие и, увернувшись от удара ногой, от души влепил под челюсть противника такой "винтовой матросский", что беднягу отнесло далеко назад — к ногам преподавателя. Служившие натурой расписные кувшинчики грудой посыпались на пол, довершая картину разгрома.
Остро заточенную стамеску Тинч, грозно перебросив с ладони на ладонь, метнул в деревянную стену, и она, сверкнув, вонзилась с хрустом, пригвоздив один из портретов.
Сам Пиро позавидовал бы такому броску!
Выходя из мастерской, он хватил дверью так, что испуганно всхлипнули стекла в окнах. Знай наших!
2
Во время вечерней уборки к Тинчу подошёл его друг, ночной сторож. Тинчу предписывалось явиться на третий этаж, к самому Моуллсу. Владелец Башни почему-то пожелал разобраться в случившемся сам.
В принципе, подобными делами должен заниматься отнюдь не глава школы. Это Тинч понимал. На всякий случай он всё-таки собрал в дорогу немногочисленные пожитки и в назначенное время постучал в дверь, где находилась мастерская Хозяина. Когда на стук никто не ответил, он толкнул дверь и, перешагнув порог, очутился в комнате.
Внутри мастерской Моуллса ярко горели свечи, вправленные в несколько развесистых канделябров. Там же, на стенах, а также на полках, столах и просто на полу были подвешены, расставлены или сложены вместе полотна. В комнате пахло красками, лаком, и совсем не пахло керосином — Хозяин не терпел этого запаха.
Посредине комнаты громоздился исполинских размеров мольберт. Помимо него в мастерской располагались два больших кресла, несколько табуреток, приставная лестница, вместительный шкаф, два стола, один из которых, очевидно, был рабочим, а на другом аккуратной стопочкой расположились тарелки и графин с водой, и пара стаканов, а в углу, на специальной подставке — зонтики и трости, вешалка с одеждой.
Тинч присел на одну из табуреток и не без любопытства принялся осматривать картины.
Бугден — город, отстоящий далеко от моря. Тем не менее, морские волны автор изобразил настолько точно и мокро, что Тинча охватила легкая зависть. В корабельной оснастке он тоже неплохо разбирается, отметил Тинч. Его внимание привлёк портрет маленькой девочки — возможно, дочери или внучки художника. Задиристо сощуря левый глаз, она вызывающе глядела на Тинча. С соседнего портрета смотрел худощавый молодой человек с кистями и палитрой. Это мог быть автопортрет самого Моуллса — в молодости. Тинч знал, что сейчас тот гораздо старше.
Более всего его поразили дворцы. Или… это были не дворцы? Собранные из облаков, прошитые звездными нитями, с нависающими в лиловом полумраке башнями, и флаги, подхваченые ветром, на длинных позолоченных шпилях… Одно из этих удивительных зданий должно было вот-вот родиться на полотне, выставленном на мольберте. Над карнизами и кровлями, над вершинами гор и полосами пенного прибоя, над облаками и проблесками солнечного света парили длиннокрылые существа — быть может, ангелы, быть может — духи воздуха. Леса и горы пестрели существами, которые выглядывали из-за деревьев, копошились в цветах и разноцветных листьях, ныряли и выныривали по горным ручьям и протокам…
Скрип шагов и болезненное покашливание донеслись из коридора. Тинч привстал с табуретки. В проем двери, подобно гигантскому киту или крабу заходил, забредал, заваливал сам хозяин мастерской. Обрюзгший, потный, с толстыми колбасками усов, он замечал — или не замечал Тинча. Посапывая как носорог, Моуллс грузно прошествовал к вешалке для одежды, плюхнул на нее бесформенный, весь в снегу с дождём серый плащ и зонтик. С усилием стащил с плеча толстенную кожаную сумку, пыхтя — установил в углу громадных размеров тубус.
— Давно ждёшь? — пытаясь развернуться в узком пространстве между вешалкой и шкафом, с одышкой спросил он. — Ты и есть Хромой?.. Охх!
Приглаживая длинные потные волосы, присел на соседний с Тинчем табурет. На Тинча исподлобья смотрели маленькие тусклые глазки, похожие на две свинцовых плошки из-под белил… И Тинч, которому нечего было терять, тоже смотрел в глаза Моуллса.
— Ты гордый… — не отводя печального и пристального взгляда, произнёс художник. — Вот что, паренёк… Я устал и мне не хочется играть с тобой в гляделки. Посмотри-ка в той сумочке в углу… Ты отыщешь там фляжку с молоком и кусочек масла. Будь добр, сходи на кухню (это рядом, направо по коридору), вскипяти молочка и добавь в него масло… и, пожалуй, щепотку соли… Потом — поговорим детально. Хорошо?
Похоже, о возможности пойти в выбивальщики ковров можно позабыть… Или всё-таки нет?
Поверх кувшинчика горячего молока Тинч положил ломоть белого хлеба.
— Шибко бегаешь для хромого, — приветствовал его художник.
Он всё так же, ссутулясь, восседал на том же табурете. Только теперь в руках его был рисунок Тинча. Отхлебнув молока и закусив хлебом — ткнул пальцем в бумагу:
— Это что за загогулина? Да нет, не эта…
— Кстати, — как бы невзначай прибавил он, — трое пачкунов, что опозорили школу,
