всё-таки, он был моложе и гибче. В какой-то момент внутри у него оттаяло, и он стал рассказывать мне, чему его учат на «Леденящем», с кем и о чём он говорил, как относится к нему эрцог.
Мальчика мучило, что он не хочет возвращаться в Империю, хоть и скучает по мне, по Неджелу и даже по Келли. Я понимал — по устройству психики ему просто легче с экзотианцами, чем с нами.
Они вошли вместе. Колин и инспектор Джастин.
Я сидел на кровати в обнимку с собакой. Они вошли в самый неподходящий момент.
Не знаю, поймёшь ли ты, но я только сегодня ощутил вдруг, что Вланы больше нет.
Да, я знал, что всё безнадёжно. Ещё до предупреждения Дары чувствовал это каким-то внетелесным нервом.
Но сначала мне некогда было думать, потом два месяца я напоминал растение, был оглушен антибиотиками и обезболивающими, потом зависал, как во сне — шок бывает не только болевым… И вот, наконец, выздоровел настолько, что ощутил жизнь и в себе.
Я был рад, что Лес сегодня занят учёбой, а Элиер пахал в медотсеке. Я был один, был конечен и пуст, как Вселенная, и так же был бесконечен и наполнен. И я был ОДИН.
И тут их Хэд принёс.
А я до этого, похоже, не верил ни в жизнь, ни в смерть. И только сейчас поверил. Они там что, за дверью ждали, чтобы помешать мне, наконец, сойти с ума?
Дьюп посмотрел на меня, покачал головой.
— Даже если у тебя будут дети, это будут и её дети тоже, — сказал он спокойно. — Если двоих связывает паутина — разорвать невозможно. Что бы ты ни сделал, Влана поймёт тебя — иначе это была не любовь. И простит, если будет нужно. Простит не только то, что ты жив. А остальное — не нам решать, По необходимости Влана пролежит в реанимационной капсуле и сто, и двести лет. Никто не видит так далеко. И никому не известно, что тогда будет. Шанса нет, когда уже нет нас. Но и тогда — только для нас нет шанса.
Он сел рядом со мной. Кьё ткнулась в его руку и снова сунула морду мне под мышку.
— Ты плачь, если можешь, — сказал Колин. — Это лучше, чем ничего.
Я мотнул головой.
Слезы душили, выжигали дорожки на щеках, но глаза оставались сухими, горячими. Их резало, такими они были горячими.
— Всё пройдёт мальчик, — сказал инспектор Джастин, тоже усаживаясь рядом. — И боль пройдёт, когда научит тому, чему хотела научить. Но пройдёт она только тогда, когда разрежет тебя пополам, и ты станешь по-настоящему целым. Одним. Не одиноким, какими часто бывают люди, а одним. Целым. Мир неразделённый несёт в себе тьму и свет, мужское и женское. Тьма — мать наша, свет — отец. Мы — третье, мы соединяем и разделяем тьму со светом.
— На Земле исповедуют трехначалие? — выдавил я, как-то преодолев молчание в себе.
— Нет, — качнул головой инспектор Джастин. — На Земле сейчас исповедуют только Жизнь. Ценность жизни.
— Вот-вот… — я погладил Кьё. — Я в этой жизни столько народу уже «исповедал»… Я люблю собаку, мне её жалко. Как я могу быть сразу тем, кто любит и кто убивает?
— А никто и не знает, дар это или проклятье — любить и убивать одними руками, — усмехнулся Колин и похлопал меня по плечу. — Может, боги и задумали нас, чтобы это проверить. — Он встал. — Поднимайся. Тебе нужно привести себя в порядок. Кончай мучиться. Ты делал, что мог. Грош цена была бы тебе, если бы не преодолевал себя. Победить можно только преодолевая себя. Формальная победа через десяток-другой лет приводит к повторению событий уже на ином, более сложном витке. И — не больше.
Я мотнул головой, не очень понимая его, хотя и ощущал, как он вытягивает из моего нутра волю, погрузившуюся было в депрессию.
Колин вдруг улыбнулся, просто и по-детски…
— Тремлер про капитана «Бури» смотрел? Как он раз за разом спасает мир то от гения Зла, то от Человека-актара?
Я кивнул. Кто же из курсантов не смотрел гипноленты про капитана «Бури»? Они даже относились к условно-тренировочным, столько там было патовых моментов, связанных с моторной памятью и интуитивной логикой.
— А ты думал, почему он раз за разом спасает мир, и раз за разом зло возрождается?
— Плохо спасает? — ответил я механически, как курсант.
— Хорошо спасает. Он лучший. Ему не нужно ломать и преодолевать себя. Он любит женщин, и он же потрошит бандитов. Ему легко всё это даётся. А значит — мир ему не спасти. Спасение мира — не его задача. Если планка не стоит выше твоей головы — решения ты не найдёшь. Настоящего решения. Только пустое, формальное. Оно временно заткнёт дыру, но не изменит во Вселенной ничего. Вот потому супергерои раз за разом спасают мир, а мир, как свинья неблагодарная, изыскивает всё новых проводников зла. Нет никакого зла, мальчик. Зло — только в тебе. Преодолев его, ты побеждаешь. Количество параллельно поверженных противников роли не играет.
Я мотнул головой и невесело улыбнулся:
— И все кроме меня всё знают…
— Чужие задачи увидеть и решить просто, — усмехнулся Дьюп. — Лабиринт задач у каждого личный. И в своём — ты тот же слепой котёнок. Но вот тебе кое-что объяснить у меня, по счастью, уже выходит. Немногое, правда. А теперь готовься объясняться сам. У тебя полчаса. Надень парадную форму — будет много незнакомых людей. Эрцог желает, чтобы ты рассказал кое-что из того, что было на Тэрре. Не о том, что МЫ там делали, а о том, что ты видел. Отвечай только на его вопросы, понял?
Я кивнул. Но думал о другом. О том, что нужно будет потом взять малую и показать ей лежащую в капсуле мать. Пусть знает, что мама уснула и ждет там, нас в своем долгом сне.
История сорок седьмая. Истина, как мера правды и лжи
«Леденящий», флагман эскадры Содружества. Зал для совещаний
Из отчёта импл-капитана Пайела
— Я хочу, чтобы присутствующие выслушали нашего военного консультанта, любезно приглашенного генералитетом Империи. Это — импл-капитан Гордон Пайел, принимавший участие в спасательной операции на Тэрре…
Локьё врал.
Врал с лицом торжественным и невозмутимым. Только больной на всю голову мог не догадываться, что именно я делал на Тэрре. Все в этом зале знали, что я был военным преступником, напавшим на Тэрру. И тем не менее, мне всё это не снилось.
В общем зале «Леденящего» было холодно от тусклых высокомерных лиц, выверенных мертвенным отчуждением.
Экзотианская знать давно не держала имперцев за людей. И демаркационная полоса, незримая, но такая явственная, разделяла теперь сидящих рядом представителей Содружества и Империи.
Меня никогда раньше не допускали до прямых переговоров с элитой Содружества. Я знал, КАК высокородные экзотианцы относятся к «имперским выскочкам», но не ожидал, что презрение может быть так зримо.
Энек Агжелин, эрцог дома Аметиста — единственный высокородный, с кем я был знаком до Локьё — был слишком молод и, видимо, плохо воспитан по их меркам. Или я был тогда так туп, что принимал страх и напряжение юного аристократа за доверие к случайному имперскому вояке.
А Локьё, эрцог Сиби, как я только сейчас понял, был, о-очень большим демократом. Потому что теперь на меня смотрели, как на говорящую обезьяну. Да нет, куда там — как на говорящее мусорное ведро!
Смотрели и сомневались — что это сидит перед ними? Может, моё явление на Совете — шутка дурного тона? Розыгрыш?
На прямые переговоры с экзотианцами в нашем, Южном секторе, рисковали выходить Колин, инспектор Джастин, Мерис, капитан «Ирины», Вроцлав Даргое и… И, Файсин, кажется. Вон он сидит — Ли Файсин, глава разведчиков, вертлявый хитрый мужик со смешным прозвищем «желтолицый наследник».
Все они были из «перерожденных». А в Северном крыле — давно уже никто не рисковал близко контактировать с «психами».
Экзотианская элита не сразу стала «табу» для нашей. Было немало нехороших историй о встречах «на уровне высшего руководства», пока экзоты не стали для нас «психами», а мы для них — недолюдьми.
Но сейчас «наших» в зале было столько же, сколько и «не наших». Значит, многие «наши» тоже впервые попали в этот ледяной суп.
Я сидел в центре зала.
Вокруг — девятнадцать человек. Имперцев, кстати, меньше на одного. Видимо, потому, что эрцог был хозяином встречи. Он восседал чуть сбоку и был преувеличенно напыщен и спокоен.
У меня спокойствие получилось не сразу. Взгляды экзотианских военных и штатских касались меня, будто тоненькие иголочки. По коже пошло покалывание, заныл затылок,
