присутствовавшие в атрии, последовали за ним.
На улице слабый свет светильников едва отвоевывал небольшие участки пространства у кромешной темноты безлунной ночи. Следуя за Архидамом, они завернули за дом — и застыли все, как один.
В темноте отчетливо виднелся мужской силуэт. Странный, словно деформированный, он стоял на одном месте и не двигался. Нижняя половина его тела была похожа на нормальную, но верхняя резко расширялась от груди до исполинских плеч, на которых не было видно даже намека на голову.
На короткое мгновение двор погрузился в абсолютную тишину.
А затем словно взорвался. Кричали все — начиная от самых молодых рабынь сына и Скрибонии, никогда не отличавшейся крепостью духа, заканчивая германскими гладиаторами, выпустившими мечи из внезапно ослабевших рук и с суеверным ужасом вглядывающимися туда, где без движения стоял силуэт.
Сложно было определить, кто из них первым окончательно отдался в объятья паники и побежал, но стоило ему это сделать — процесс было уже не остановить.
Атия не стала исключением. Последних остатков ее ускользающего рассудка хватило лишь на то, чтобы найти Скрибонию и ухватить ее под локоть, но как только это произошло — рассудок покинул ее с концами, оставляя на своем месте только инстинкты, древние как сама жизнь.
Инстинкты кричали ей “надо бежать!” — и она бежала.
…
— Атия? — донесся до нее пьяный и заспанный голос — и она резко, словно кто-то открыл дверь, впуская ее рассудок обратно, пришла в себя.
Из приоткрытых дверей дома на нее разъезжающимися карими глазами смотрел Луций. Ее Луций. Ее пьющий и упертый, но все равно такой родной Луций. Следом за зрением к ней вернулось осязание — и она почувствовала, что все еще сжимает ладонью руку невестки.
— Атия, что случилось? — Луций потер глаза рукой, пытаясь отогнать сон.
Они с невесткой стояли на пороге их с Луцием дома.
Они были в безопасности.
— Ты ведь собиралась… — закончить фразу Луций не успел.
Стоило ступору отпустить Атию из своих цепких объятий, она бросилась мужу на шею и крепко его обняла. Ее обдало крепким перегаром качественного фалернского. Обычно она не выносила этот запах, но сейчас он был самым родным и самым желанным на свете.
А затем слова полились из нее потоком. Луций не мог вставить и слова, только жестом пригласив их с невесткой войти в дом, а она все продолжала и продолжала рассказывать.
Тогда ей казалось, что она проявляла чудеса ораторского искусства, достойные самого Красса Оратора, но позднее, вспоминая этот эпизод, она с удивлением осознавала, что речь ее была на редкость невнятной и перескакивала с мысли на мысль настолько неуклюже, что удивительно, как Луций, и сам находившийся не в самом трезвом состоянии ума, смог понять, о чем идет речь. Видимо он обладал каким-то особым сенаторским умением.
Луций слушал ее не перебивая. Склонив голову на бок, он серьезно смотрел на нее — и ничто в его виде не позволяло заподозрить, что он ей не доверяет. Лишь когда она закончила, он, выдержав небольшую паузу для уверенности, позволил себе сказать:
— Атия, это все, конечно, замечательно, но с чего вы взяли, что в доме твоего сына вообще мог завестись лемур? Гортензий умер от болезни, своей смертью, а сын его и вовсе жив.
Несмотря на весьма теплую погоду, Атия внезапно почувствовала, словно на нее вылили ушат холодной воды.
Луций был совершенно прав.
Умершие своей смертью никогда не превращались в мстительных духов, сколько бы у них не осталось незавершенных дел.
[1] Курорт возле Неаполя. Без шуток. Самый натуральный.
[2] Около 23.00–00.00.
[3] Въезд в Рим на лошадях и с повозками днем был запрещен. Все припасы подвозили ночью.
Вождь (Альберт V)
Раскинувшийся перед ними город выглядел так, словно сошел с пленки исторического фильма прямо в реальность.
Тянущиеся ввысь каменные стены окружали богато украшенные дома с колоннадами, что соседствовали с домами городской бедноты. Узенькие улочки, где и двум людям было проблематично разойтись, плавно перетекали в мощенные мостовые, по бокам которых стояли раскрашенные статуи неизвестных Алу людей, а те, в свою очередь, стекались к большой городской площади с ораторским возвышением и храмами каких-то богов.
Среди белого дня на улицах было много народу, и их небольшая, но пестрая компания привлекала к себе больше внимания, чем ему хотелось бы, но пока местные ограничивались только недоуменными взглядами — и он надеялся, что так будет и дальше.
— И что дальше? — с непривычки щурясь на ярком солнце, спросил стоявший рядом с ним Джузеппе Кароцца.
После той сцены, что они с Шимковой устроили в кабине пилотов, Ал почти не сомневался в том, каким будет их решение, но все равно у него действительно отлегло от сердца только тогда, когда он узнал, что Кароцца летит с ними. Профессор кафедры античной истории, владеющий латынью на разговорном уровне и понимающий древнегреческий был им необходим как воздух.
— Как ни странно, но нам нужны деньги, — хмыкнул Ал, — Той еды, что мы взяли с собой, нам хватит хорошо если на пару дней — и это крайний срок, чтобы найти какую-нибудь подработку, — он говорил негромко, не желая побеспокоить остальных, — Не знаешь, где здесь вывешивают объявления? Ну типа «Николаос ищет грузчика, обращаться в такую-то такую-то лавку»?
Джузеппе пожал плечами:
— Не знаю, но предлагаю начать с агоры.
— Агоры? — переспросил Ал.
— Центральная площадь. Там обычно рынок и храмы, — пояснил Джузеппе, — Помнишь площадь, которую мы проходили? Думаю, это была она.
— Ну, давай попробуем, — Ал мрачно усмехнулся и тут же пожалел об этом необдуманном поступке.
Кожу над верхней губой нещадно саднило. Он смутно помнил, — то ли откуда-то из детства, то ли из фильмов, — что греки никогда не носили усов, и либо гладко брились, либо отпускали длинные лопатообразные бороды, поэтому перед самой высадкой он, со слезами на глазах, сбрил свои усы в первый раз за последние двадцать с лишним лет. Теперь он не узнавал своего лица в зеркале, а с возникшим после непривычного бритья раздражением, не удавалось справиться никаким кремам после бритья.
— Пойдем, — кивнул Джузеппе, и они направились к площади вдвоем, оставляя остальных разглядывать окрестности с раскрытыми ртами.
Никакого рынка там сейчас не было, и вообще людей было не в пример меньше, чем на узеньких улочках. Двери в храмы и в здание, распознанное Джузеппе как некий аналог городского совета, были закрыты — и быстро стало ясно, что они пришли сюда зря.
— Где все? — недоуменно спросил Ал, оглядываясь.
— Не знаю.
