нее пялюсь. Хотел наклониться, спросить, что и как, но в следующий момент получаю в спину выстрел и лечу вверх тормашками в воду.
– Ничего себе! – удивился я неожиданному повороту событий, после которых я вроде бы не должен был видеть сидящего напротив Омельченко.
Видимо, разглядев недоверие на моем лице, Омельченко поспешил объяснить свое невероятное спасение.
– Видать, крепко за меня Надежда в тот раз молилась. Рюкзачишко у меня на спине находился. Так, обычное шмотье. Если бы не титановая фляга с согревающим. И размер-то всего во и во… – Омельченко растопырил пальцы, показывая размер. – Точно в нее этот гад шарахнул. Словно целился. В самую середку. Я тебе потом ее как-нибудь продемонстрирую. С тех пор без нее в тайгу ни шагу. Но если, Алексей, считаешь, что мне крупно повезло, то недооцениваешь реальную в те минуты обстановку. А обстановка такая: полная темень, ледяная вода и очень даже быстрое течение, которое тащит меня хрен знает куда. И не дает возможности ни на ноги встать, ни зацепиться за что-либо. Так что вскоре я полностью теряю жизненную ориентировку и надежду. И продолжается это мое подземное передвижение неизвестное количество времени.
– В каком смысле неизвестное? – снова не удержался я от вопроса, с непонятной для самого себя настойчивостью пытаясь уцепиться за несообразности в рассказе Омельченко. То и дело ловил себя на том, что верю ему и не верю. Почти так же, как это происходило у меня с Рыжим, повествовавшим о своих приключениях в поисках все того же золота. Омельченко я верил больше. Почти полностью верил. И в то же время что-то удерживало меня от окончательного, безоговорочного доверия. Какая-то неуверенность чувствовалась в его голосе. Словно он не знал, о чем говорить дальше, с трудом вытягивал наружу нить своего рассказа.
– Неизвестное, потому что неизвестное. Ты его будешь считать, когда провалишься неизвестно куда и без понятия, что в конце окажется? Хотя конец очень даже ясно и близко мне тогда обозначился. Все, думаю, отгулял ты, Петро, свое на этом свете. А тот, другой свет, видать, не свет, а полная противоположность – темень, в глотке вода, холод, как в проруби, и никакой возможности хоть за что-то удержаться. Спрашиваешь, как я в таком случае живой оказался и перед тобой сейчас нахожусь? А вот хоть убей, до сих пор без понятия. Где-то на этой смертной дорожке еще об камень головой дополнительно приложился и все – полностью в отключке. Так что вот тебе неизвестное…
Очнулся – солнце на исходе, от заката все, как сейчас помню, красное: небо, горы, каменюки вокруг, вода, в которой я частично расположился. Так что, сколько я в отключке находился, сколько меня эта подземная речка как мешок с говн…м неизвестно куда волокла, подсчитать только приблизительно пришлось. Учитывая, что вышли мы с Караем на поиск, как только рассвело.
– Ничего себе, – сочувственно пробормотал я.
– Думаешь, на этом все мои происшествия закончились? – криво усмехнулся Омельченко и снова оглянулся на дверь.
– Думаю, вряд ли.
– Правильно думаешь, только начинались. На первых порах мне еще выжить надо было после такой передряги. Ощущаю себя, будто по мне бульдозер проехал. От холода ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. В мозгу только одна мысля – если спички промокли, то копец мне этой ночью без вариантов. Менты вчера по рации связывались – ночью заморозки до минус семи. От такой перспективы становлюсь на карачки и ползу неизвестно куда, лишь бы от воды подальше. Местность, естественно, полностью незнакомая. Да с карачек вообще ничего не разглядишь. Поэтому пытаюсь подняться. Раза четыре пытался. Наконец за какой-то непонятный предмет уцепился, поднимаюсь… Все вокруг по-прежнему красное… Как правило, означает скорую перемену погоды и ветер. Знаешь, что такое ветер, когда ты в мокром насквозь виде? Да еще минус семь?
Я молча кивнул.
– Вот и я знаю. Оглядываюсь для ориентировки, чтобы отыскать место поудобнее для могилки, и начинаю думать, что вследствие неоднократной травмы крыша с моей черепушки слетела окончательно и бесповоротно.
Омельченко вдруг сорвался с места и, прихватив карабин, выскочил наружу. Я тоже достал из-за пояса свой старенький ТТ и поспешил следом. Зараженный нарастающей тревогой Омельченко, я, как мне показалось услышал какой-то подозрительный звук на косе.
На косе у самой воды стоял лось только что переплывший реку. Он стоял неподвижно и настороженно прислушивался, повернув голову в сторону распадка. Омельченко медленно поднял карабин, прицелился. От нас, освещенный полуденным мутнеющим солнцем, лось был как на ладони. Я закрыл глаза, ожидая неизбежного выстрела, но его все не было. Вместо выстрела раздался негромкий свист. Опустив карабин, Омельченко смотрел вслед рванувшемуся к распадку лосю.
– С озера зверюга, – сказал он, повернувшись ко мне. – Там у него кормежка не в пример спокойнее, а он зачем-то на эту сторону подался. Видать, спугнул кто-то. Косолапые из-за раннего снегопада одурели маленько, шарашатся почем зря – то ли на зимовку устраиваться, то ли погодить.
– Если от озера, то вряд ли косолапый, – вспомнил я вчерашнее видение с вершины нависшей над стационаром горушки. – Обосновался там кто-то. Вчера дымок в той стороне наблюдался. Думаю, моторка туда ночью путь держала. А я, получается, им знак подал, что здесь нахожусь.
– А то они без того не знали, – пробормотал Омельченко и сплюнул под ноги. – По твою душу и прибыли. Я потому и лося стрелять не стал. Много мы с тобой от него употребим? Всего ничего. Значит, остальное им на пропитание достанется. Их там, пожалуй, побольше, чем мы с тобой. Хорошо, что они этих мест боятся, а то бы совсем рядом поселились.
– Что-то незаметно, что боятся, – не согласился я. – Кошкина, можно считать, с под носа умыкнули.
– Потому и умыкнули, что боятся. По берегу еще могут шарашиться, а в горы ни за что не пойдут.
– Почему не пойдут?
– Кому охота смерть свою торопить.
– Почему именно смерть?
– По кочану. Раз говорю, значит знаю. Они об этом очень даже хорошо информированы. Рыжего потому и убрали, чтобы он тебя не пугал этими местами. Особенно тем направлением. Ты ему говорил, что собираешься туда двинуть?
– Кажется, нет.
– Вот видишь. Им не с руки, чтобы ты тут безвылазно находился. Только двигать так и так надо. Не то просидим в твоей избенке до морковкиного заговенья. Пока не обозначится, что ты за золотишком двинул, они так и будут в закрадке сидеть, мелкие пакости строить.
– Никуда я не двину, пока не расскажешь, от чего у тебя тогда крыша поехала.
– Расскажу. Куда мне теперь
