С этой группой следует Бернхард Курлянд, его два помощника, оставшиеся полицейские во главе с Парасолем и те двадцать спасенных Лютом мальчиков. Три группы поменьше отправляют на другие предприятия концерна Хасаг – в Хасаг-Раков, где стоят большие доменные печи, на Ченстоховянку и Варту. Все другие рабочие места отменены, те, кто раньше где-то работал и остался в живых после последних акций, тоже распределяются по предприятиям Хасаг – это лагеря, которые вместят всех оставшихся в Ченстохове евреев. Маленькая группа ремесленников получает приказ вернуться в мастерскую фрау Мосевич, потом будут ликвидированы и эти рабочие места. Пинкус и Сара распределены в эту маленькую группу, им разрешено взять с собой Романа, а я, Игнаш Катц, Поля Грин и еще несколько из тех, кто до этого работал у Мосевич, едем в лагерь. Все идет так быстро, что я даже не успеваю попрощаться с родителями.
Когда Акция закончена, площадь пустеет и немцы отводят войска. Остаются только окружившие гетто тяжелые гранатометы. День спустя, утром 27 июня, Малое гетто в течение нескольких часов обстреливают тяжелыми гранатами – чтобы испугать тех, кто, возможно, еще остался в гетто, спрятавшись в бункере, в подвале или на чердаке.
Двадцать восьмого июня в гетто въезжают немецкие машины. Они через репродукторы предлагают мармелад, горячий суп и амнистию тем, кто, несмотря ни на что, продолжает где-то прятаться. Им дается время до 30 числа – два дня – чтобы явиться к выходу из гетто.
Почти никто не приходит. Но когда немцы последний раз прочесывают гетто после обстрела гранатами, они находят человек двадцать, в основном женщин, детей и стариков. Всех их, даже только что научившихся говорить детей, подвергают жестокому допросу, чтобы выявить возможные укрытия, где могут скрываться люди, или, может быть, спрятаны драгоценности. Потом их отвозят на кладбище, раздевают, расстреливают и сбрасывают в только что вырытую, но, увы, далеко не последнюю могильную яму.
Двадцатого июля в гетто прибывает отделение саперов и эксперты-взрывники. Они закладывают взрывные устройства во все без исключения дома. В тот же день все старые дома в том районе, где когда-то было наше Малое гетто, взлетают на воздух. От них остаются только развалины.
Эти развалины – все, что потом, после окончания войны, напоминало о судьбе еврейского населения Ченстоховы.
Старый искореженный клен не пострадал. Он стоял по-прежнему, когда через много лет мы с моей дочерью Леной приехали в Ченстохову. Мы видели этот клен. И развалины Малого гетто.
Жажда уничтожить всех до единого евреев так велика, что немцы не жалеют войск, которых у них теперь далеко не в избытке, не жалеют взрывчатки – только чтобы убедиться, что Ченстохова теперь Judenrein – все евреи уничтожены. Те, что в лагере, не в счет.
Но победа не полная. Группы БЕО скрываются в густых лесах около деревень Злата Гора и Конисполь, неподалеку от Ченстоховы. Одна из групп пытается достать оружие, они хотят использовать контакты Армии Крайовой с польским правительством в изгнании. Но им не повезло – они встретились с отрядом ультра-националистской NSZ. Эти польские партизаны пригласили еврейских бойцов сопротивления на встречу – и расстреляли. Только один из них, тяжелораненый, уцелел. Ему удалось предупредить остальные группы БЕО, которые теперь стали искать контакты с Гвардией Людовой – социалистически ориентированной Народной Гвардией. У них меньше ресурсов, они не имеют контактов с правительством в изгнании, зато они не убивают евреев. Группы БЕО воюют плечом к плечу с Гвардией Людовой, они принимают участие во многих подрывных операциях, пускают под откос поезда и взрывают коммуникации. Многие из этих евреев погибли в бою или были убиты выстрелом в спину, но другие пережили войну и были среди тех, кто вошел в освобожденную Ченстохову.
Лагерь и освобождение
Хасаг-Пельцери
Я – заключенный № 3170, код: белый/коричневый. Я нахожусь в лагере Хасаг-Пельцери, в микромире, который состоит из барака № 6, где живу я и еще 137 других заключенных. Есть еще механический цех – это мое рабочее место.
Моя память мало что сохранила о первых трех днях и ночах в лагере. Помню, как у нас забрали одежду и белье – сказали, что для санобработки. Мы должны были стоять совершенно голые в длинной очереди в огромном, пустом и холодном зале. Потом нас дважды отправляли в душевые. Потом мы снова стояли, по-прежнему голые, еле держась на ногах от голода и усталости, в еще более длинной очереди к какой-то машине – для медицинского исследования. Мы понятия не имели, что это такое – просто один заключенный вталкивал одного за другим в длинный узкий коридорчик, а другой на выходе выдергивал нас из этого коридорчика, иногда они кричали: «Вдох!», но никогда не говорили, что можно выдохнуть. Уже несколько месяцев спустя мне сказали, что это просвечивание легких, немцы не хотят иметь туберкулезных больных в Хасаге. Я также помню мучительные очереди в мужские туалеты. Они стоят в ряд во дворе, очки отделены друг от друга не достающими до пола перегородками. Мы постоянно голодны, но жажды не испытываем. В большом зале стоят бочки со свежей холодной водой – пей, сколько хочешь. Кормят нас за эти три дня только дважды – по 200 грамм черного хлеба и большой порции горячего супа из брюквы, в нем попадаются и не совсем разваренные кусочки моркови – их можно жевать, они восхитительно вкусны.
Какой-то заключенный, один из тех, что сидят за столами в большом зале под наблюдением немца в серо-зеленом мундире наконец записывает меня куда-то и мне выдают мой номер – 3170, код белый/коричневый.
Номер выгравирован на металлической пластинке шесть на шесть сантиметров, верхний левый угол покрашен серо-белой, а нижний правый – светло-коричневой краской. Пластина намертво закреплена на куске черной мягкой кожи, который сверху заканчивается клапаном с аккуратно простроченной на машинке петлей, чтобы нацеплять на пуговицу. Я обязан носить эту бирку постоянно. Она содержит все, что надо обо мне знать – под каким номером я зарегистрирован, мое рабочее место в Хасаг-Пельцери (на это указывает цветовой код), что я еврей, это видно по выбитой на номере звезде Давида – два повернутых по отношению друг друга равносторонних треугольника. Этот металлический номер, вместе с куском кожи, я храню и сейчас.
В моем кабинете есть полка, на которой хранятся шведские и международные знаки отличия, которые я получал за долгие годы. В середине этой полки, на почетном месте, окруженный другими наградами, лежит мой лагерный номер – номер немецкого пленного с июня 1943
