деле, со мной без радости живешь?
— Да. А ты разве никогда этого не замечал? — спросила она серьезно.
— Ничего не понимаю! — Топольский одновременно пожал плечами и широко развел руками: — Как ты накапливаешь этот весь драматизм? Мне странным, непонятным кажется все это. Я изумлен… Два коммуниста с высшим образованием, живущие по одному уставу, одной линии в общественной жизни придерживаются…
— И так дурно влияют друг на друга, хочешь сказать?
— Дай мне закончить мою мысль… Да, одной линии в общественной жизни придерживаются и не могут ужиться. Что за ерунда! Надо же только захотеть жить хорошо — и все! Как же мы собираемся строить коммунизм, если два человека — семья, эта первоначальная ячейка общества, не дружна? — Аркадий задохнулся: — Ну, скажи, скажи, чего тебе не хватает в жизни?
— Счастья.
— Ах! Вы глубоко несчастная женщина, жертва своего мужа.
— Жертва своей ошибки, Аркадий.
— Бедная Лиза! И почему же нет теперь сентиментальных Карамзиных! Приголубили бы…
— Брось паясничать.
За окнами все шумел дождь. Прогромыхала автомашина и остановилась. Тотчас же послышались голоса: «Колесо заело! Не знаю дороги — врезался в канаву».
— Гаси свет, — поспешно сказал Аркадий, — а то сейчас в окно чего доброго забарабанят — машину из грязи выволакивать попросят…
Лиза, словно не слыша его, продолжала сидеть.
— Я часто думаю, Аркадий, в чем твоя беда? И знаешь, в чем? Ты не любишь людей и очень любишь себя. И хорошо относишься к тем, кто послабее тебя. Почему ты дружишь с Позвоночниковым? Он глупее тебя, и душонка у него мелкая. А вот Степана Петровича ты не любишь.
— Не терплю этого иконописного мудреца. Что верно, то верно.
— Ну, вот, ты его даже и не понимаешь. А не любишь потому, что сам всегда хочешь быть сильным, выдающимся человеком, даже хотя бы на фоне слабых…
— Да, я хочу быть сильным! — прервал ее Аркадий. — Ну и что, что? Это тебе претит? Слышишь, великим хочу быть. Ясно?
— Кто знает, может быть, и будешь, — невозмутимо согласилась Лиза, — представление о великом у каждого свое, очевидно.
— Не иронизируй! Кстати, по вашей милости я оказался здесь, в этой дыре.
— Значит, я помешала развернуться?
— В какой-то мере да!
— Возможно… Но хватит пререкаться. Сядь, Аркадий, я хочу обо всем поговорить.
Аркадий остановился перед женой.
— А я считаю, говорить не о чем. Все ясно.
— Неправда! — порывисто сказала Лиза.
Дождь за окном утихал. Вдали послышался глухой и все слабеющий шум машины.
Аркадий устало потянулся. Ему уже надоел разговор, затеянный женой.
— Я не хочу говорить на эту тему. Это — все твои выдумки… Блажь. Ты давно не была у врача — у тебя расшатана нервная система. — Аркадий подошел к жене, обнял, прижался подбородком к ее теплому округлому плечу.
— Пора спать… Я соскучился по тебе.
Лиза освободилась из его объятий.
— Сегодня я все тебе скажу… Я вышла за тебя без любви. И это, наверное, моя вина перед тобой, Аркадий, и моя ошибка. Но я верила в тебя и в себя. Верила, хотя скоро поняла, как мало у нас общего. Примирилась и с этим. Я говорила себе: живут же другие, не любя, в силу привычки. Ребенок у нас. Ради него буду жить… Любовь — еще не все. Важно, к Аркадию у меня есть уважение. Но теперь, — губы Лизы дрогнули, — у меня к тебе уважения не осталось!
Сказала и умолкла, заметив, как побледнел вначале нос, а затем и щеки Аркадия. Он произнес сухо и резко:
— Мы обязаны быть вместе. И я, как умею, люблю тебя. У нас — брак, скрепленный загсом.
Лизе стало жаль его. Но уже в следующий миг она говорила с новой силой:
— Ты не умеешь любить, Топольский! Может быть, тебе это и не дано вовсе… — Лиза выпрямилась и бросила в лицо Аркадию жесткое, страстное:
— И если любишь, то любовь твоя без мечты, без силы. — Розовые неровные пятна выступили у нее на щеках и лбу. — Мне такая любовь не нужна. Камнем она висит на шее. Вниз тянет, а не окрыляет.
Топольский с изумлением смотрел на жену. Испытывал ли он боль от ее жестоких слов в этот миг? Нет, он просто не понимал и, пожалуй, боялся ее вот такой, новой, жгучей.
— Может быть, тебя поймут больше, чем меня. Ты прав: закон на твоей стороне. «Брак, скрепленный загсом!» — говоришь ты. У нас ведь разводят обычно в том случае, когда муж и жена ежечасно оскорбляют друг друга, дерутся, разъезжаются по разным квартирам. Важно, что люди достаточно очернили друг, друга, и им вместе уже жить нельзя. Их разводят. Но у меня другое. И меня никто не оправдает! Моя вина: я не люблю мужа. А обязана! Что же думала раньше, скажут… И все-таки, Аркадий, слышишь, правда-то жизни на моей стороне! А от нее не убежишь, так же как от себя самой я не побегу. Не загс должен нас скреплять, а мы, сами! Но не сумели, силенок не хватило, видно… Ну, так и жалеть не о чем.
Лиза села и уже спокойнее, почти задумчиво посмотрела на мужа.
— Постарайся понять меня, Аркадий. Не люблю тебя и не хочу любить. Мы не смогли помочь друг другу быть в жизни лучше и красивее. А кто знает, живя и любя, я смогла бы сделать для людей значительно больше, чем делаю сейчас… Ты стараешься блистать, совершенствоваться, но ты, Топольский, светишь, а не греешь. И мне холодно и одиноко. Я много думала. Как мне быть? Что делать? Жить, существуя, радоваться, когда невесело, быть ласковой, когда в душе холод? Не могу так! Лучше ничего не надо. Честнее разорвать все, чем делать вид, что счастлив!
Аркадий курил папиросу за папиросой, колюче щурился на жену. После долгой паузы сказал:
— У нас ребенок… А любви я от тебя и не требую. И на колени падать перед тобой, вымаливать ее таким образом я не хочу.
— «На колени»! Да разве в этом дело? Да уж если на то пошло, на это ты и неспособен. — И с горечью, смешанной с жалостью, Лиза закончила. — Ни на что большее неспособен ты, кроме любви к себе.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Начало сентября. Хорошо в это время небо! Оно теплое, но без зноя. Безбрежная ширь его раскинулась голубым шатром, лишь кое-где белеют островки облаков.
Лиза спешила… Она смотрела в синюю даль над лесом, улыбалась и, казалось, шла навстречу ей. А солнце яркое, но не слепит глаз своей лучистостью — так хорошо смотреть вперед, далеко. Полететь
