— Мое, — неожиданно заупрямилась Василиса. И поняла, что сказала чистую правду. И что дело даже не в том, что Вещерский в опасности.
…и Демьян тоже.
Мужчинам случается попадать в неприятные ситуации, так ей говорили. Но это же еще не значит, что женщины должны их спасать. Это вовсе ничего не значит. И можно взять телефон, позвонить в жандармерию. Или Вещерскому-старшему, у которого тут наверняка имеются свои люди. И отойти в сторону, позволив спасением заниматься тем, у кого это получится явно лучше, нежели у Василисы, но…
Она поправила шарфик.
…она всю жизнь так поступала, позволяя людям другим делать и решать за нее, за Василису. И стоит ли удивляться тому, что ныне эта жизнь вовсе теперь ее не радует?
Хватит.
Василиса вышла.
И столкнулась с Марьей.
В черном строгом костюме для верховой езды, почти точной копией того, который был надет на Василисе, она казалась еще более красивой, чем обычно.
— Возьми, — Марья протянула смутно знакомую бляху. — Мне будет спокойней.
Одна сторона бляхи была неровной, на другой проступал рисунок, только сколь ни вглядывалась Василиса, не могла понять, что именно на нем нарисовано.
— Это родовой щит, — Марья сама перекинула толстую цепочку через шею Василисы.
— А ты…
— Я тоже не голой иду, — пожала Марья плечами. — Да и… не думаю, что и вправду там чего-то опасное. Вещерский, конечно, та еще зараза, но не совсем же он безголовый? Стало быть, придумал очередную авантюру… влез… я ему выскажу… потом… год будет у меня в оперу ходить!
Марья произнесла это с немалой убежденностью, только… Василиса ей не поверила.
Но на сердце стало спокойней.
Алтана Александровна ждала внизу. Она-то костюм не сменила, так и оставшись в наряде бледно-розовом, легком и несерьезном, в шляпке своей, отделанной кружевом. К шляпке добавились белые митенки и тоненькая тросточка с навершием в виде кошачьей головы.
— Весьма надеюсь, что у вас сыщется лишнее седло? — поинтересовалась она. — Лучше бы, конечно, дамское, раз уж наряд у меня такой. А ведь как сердцем чуяла, что надо бы поскромнее, но захотелось вот пофорсить…
— Сыщется, — душа Василисы требовала действия и, желательно, немедленного, ибо с каждым мгновеньем беспокойство росло.
А если…
Если им и вправду нужна лишь Марья? И, стало быть, Вещерский, к которому она, Марья, придет? А остальные совсем даже без надобности?
И кто вовсе эти люди, которые…
Вспомнился вдруг огненный шар, медленно плывущий по воздуху, и то четкое ощущение близкой смерти, и удивление, и… разом все.
Седло нашлось.
И лошади тоже.
Кобылы караковой масти, выпряженные из коляски, были хороши. Тонкокостные изящные, они танцевали, всем видом показывая, что готовы сорваться в полет. И Хмурый гнул шею, красуясь, всхрапывал, шел боком, норовя подобраться поближе.
— Какой он… уж в твои-то годы надо вести себя приличней, — сказала ему Алтана Алексанровна и пальцем погрозила, на что Хмурый оскалился и тоненько заржал. — Ну-ну, только попробуй… дорогой?
Константин Львович молча подсадил супругу в седло. И та слегка поерзала, устраиваясь поудобнее. И распрямились плечи, вытянулась спина. Тонкая ножка оперлась на крюк, к седлу прикрепленный.
Руки подобрали поводья.
Константин Львович в седло взлетел, а Марья… дважды обошла соловую кобылку, которую обычно брал Аким. Кобылка отличалась смирным нравом и необычайною покладистостью, но Марья, похоже, ей не слишком доверяла.
Тяжко вздохнув, она пробормотала:
— Два года… за то, что верхом поеду… два года оперы…
Вещерского стало жаль.
Немного.
Глава 28
Женщина, которую Аполлон почтительно именовал матушкой, несомненно, когда-то была красива. И мутный свет подчеркивал, что красота эта осталась в прошлом. Оплыло лицо, изящные некогда черты его давно уж утратили изящество. Раздобрела, расползлась фигура. Наметился второй подбородок.
И морщины появились.
И вся-то она сама была если не стара, то близка к тому возрасту, который принято именовать почтенным.
— Доброго дня, господа, — голос ее был тих и печален, а взгляд преисполнен неизбывной тоски. И Демьян подумал, что уж от нее-то не ожидал подобного. — Вижу, что все ж не утерпели…
Она вздохнула.
И сняла перчатки.
Коснулась виска, слегка поморщившись.
— Мигрень замаяла… совершенно… видать, погода поменяется. Ныне-то тепло…
— В этом году погода вовсе радует, — светским тоном поддержал беседу Вещерский. — В прошлом было куда как хуже. Дожди, помнится, шли постоянно…
— Не люблю дождь, — сказала Ефимия Гавриловна. — Кости ныть начинают, особенно ребра. Знаете, вот со временем понимаешь, что истинная память, она в теле живет, что годы могут пройти, разум отпустит, а тело… тело нет…
Она прошлась по комнате, тяжко ступая, и стало очевидно, что именно эта, неуклюжая, вразвалку, походка ей и близка.
— Матушка, — Аполлон Иннокентьевич поспешил поставить стул. Старый, слегка облезлый, что не укрылось от внимания купчихи. И та поморщилась.
— Я же тебе говорила, чтоб порядок навел…
— Я и навел, как умел, матушка… а он сказал, что вы от меня избавиться желаете, — поспешил наябедничать Аполлон, и как-то получилось совсем уж по-детски. — А еще он с ними говорил! И рассказывал! И в шкатулку лез… косточки видел!
— Трогал? — поинтересовалась Ефимия Гавриловна.
— Нет, — Сенька покачал головой и подобрался.
А ведь боится.
Он, честный вор, не раз маравший руки кровью, действительно боится этой тихой немолодой уже женщины, которая просто сидит и смотрит.
И оружия при ней нет.
Разве что ридикюль. А в дамском ридикюле, как подсказывает опыт, не один револьвер потерять можно. Тот же, что был при Ефимии Гавриловне, отличался немалыми размерами. И поставив его на колени, она придерживала обеими руками.
— И правильно… если трогать всякое, этак и рук лишиться недолго, — вздохнула она. — А ты, друг, не беспокойся… как я от тебя избавиться могу? Без тебя в нашем деле никак не обойтись.
Теперь ее голос звучал мягко, ласково.
И вправду матушка, что с сыном своим беседует, успокаивая. Протянув руку, она даже погладила склоненную голову Аполлона.
— У нас с тобой есть куда таланты приложить… скоро княжна Радковская-Кевич лишится, что сестры, что мужа ее… здоровьицем с переживаний ослабнет. И надо будет поддержать несчастную. Справишься?
