12
Беньямин побаивался оглядываться назад. Он уже слишком много раз в своей жизни оглядывался и неоднократно превращался в соляной столп. Он предпринимал тщетные и жестокие попытки воссоединиться со своей женой Дорой: спустя годы после окончательного расставания он настаивал на новых встречах с ней, и она часто уступала. Наверное, трудно было сказать «нет» человеку, который не хочет причинить тебе зла и, как всегда казалось, вот-вот исправится и возместит ущерб оттого, что когда-то не сумел стать хорошим мужем и отцом.
Он вспомнил середину мая 1927 года, когда они с Дорой были в Париже. По берегам реки цвели груши, благоухая и наполняя воздух чувственностью. Между ним и женой уже стояли его романы с Юлой и Асей и множество других сердечных историй, он ей – вполне по заслугам – порядком надоел. Несколько лет они жили врозь, но вот он позвал ее, и они в Париже пили перно в кафе «Куполь» на Монпарнасе, как какая-нибудь уважаемая буржуазная пара.
Он редко пил спиртное в большом количестве, но из-за встречи с Дорой разволновался и напился почти допьяна.
– Вокруг этого кафе вращается все, – высокопарно произнес он.
И в самом деле, ресторан был битком набит известными художниками и скандально известными неудачниками, пестрой богемой со всех концов света, поэтами и рифмоплетами, философами и псевдофилософами, магами и шарлатанами.
– Французы такие чудаки, – заметила Дора.
– Думаю, французов среди этих людей не больше половины, – сказал он. – Посмотри вокруг: чехи, поляки, американцы, испанцы.
– И немцы, – добавила она.
Беньямин приподнял брови:
– Наш друг Шолем сказал бы, что мы евреи.
– Мы немцы, – возразила она. – В Германии много вероисповеданий.
Беньямин не стал спорить. Тема евреев и Германии больше не интересовала его. Себя он считал добровольным изгнанником и был как дома среди этих эксцентричных артистических натур: слушал и говорил, грезил над стаканом недорогого напитка, поглядывая на толпу и время от времени что-то быстро записывая в свою тетрадку. Он слышал удивительные разговоры, и многие из них слово в слово попали в его дневники. Он называл их «найденной поэзией».
Он провел с Дорой восхитительную неделю, ухаживая за ней, словно впервые. Мысль о том, что он может вернуться к ней, что огонь их супружества может запылать вновь, продолжала поддерживать в нем мучительную надежду. Он не «использовал Дору», как утверждала его сестра. Ведь Дора через все это с ним уже проходила, так что не его вина, что она соблазнилась. По крайней мере, так он себе говорил в бесконечные часы после полуночи, когда, словно таинственный гость в черной накидке, являлась Совесть.
До самого утра они с Дорой шептались за коньяком о религии, политике, литературе и философии, и он вспоминал, почему, собственно, женился на ней. Он даже забыл (на некоторое время), отчего распался их брак. Как-то ночью, просидев много часов под звездным небом на острове Сен-Луи на скамейке с видом на Сену, они вернулись в его захудалый номер в «Отеле дю Миди» на ничем не примечательной авеню дю Парк Монсури и предались любви, словно в первый раз.
Когда все кончилось, они лежали голые рядышком на влажных, надушенных простынях, и их разговор был выжимкой из их прошлой совместной жизни, напоминанием им обоим, что не стоило все это начинать снова.
– Вальтер, ты меня любишь? – со страхом, едва слышно спросила она.
– Да, – ответил он. – Я всегда тебя любил. Ты же знаешь.
– Как ты можешь это говорить, когда все время спишь с другими женщинами?
– Это преувеличение. Как бы то ни было, я должен следовать своим чувствам.
– А как насчет моих чувств? Они для тебя что-нибудь значат?
