Ублюдок-матрос, вернувшись опять,Бутылку отставит, чтоб девку сыскать,Клянется милашкам, что замуж возьмет,Но пока они спят, снова в море уйдет.
Раскатистый хор подхватил припев. «Тра-ля-ля!» – голосили стариканы, криво разевая друг на друга похотливые пасти, в которых почти не осталось зубов. Когда Селвин завел какую-то маловразумительную оккультную песенку, которая все равно из-за его жестикуляции и телодвижений казалась донельзя похабной, снизу раздался зов:
– Эдвард! Посетители!
И тогда Тед сообщил с большим самообладанием:
– Пора присоединиться к дамам.
Так что мы все пошли вниз, но перед этим кто-то проорал:
– За здоровье устроителя банкета! – И все подняли остатки виски за Теда, который скромно и правдиво принялся отбиваться от этой чести.
– Это он! – сказал он, вяло указывая на меня, но никто ему на самом деле не поверил.
«Ну что ж, – удовлетворенно подумал я, – Англия, ты просто-напросто такая же неблагодарная, как и Азия». Зато Эверетт был крайне впечатлен Тедом.
– Замечательный человек, – сказал он. – Вот это личность! Кого-то он мне ужасно напоминает.
Мы приятно провели вечер внизу, после всего этого виски я усиленно наслаждался тепловатым пивом. Перед самым закрытием Тед сказал:
– Задержитесь чуток. Тяпнем по половиночке. Вы и я.
– Знаете, мне завтра вечером улетать. Назад в Токио. Утром много дел.
– Если у вас под рукой чековая книжечка, – сказал Тед, – можем рассчитаться, да, голубчик? Подождите только, вот закроемся. Уже через минутку объявлю по последней.
Селвин и Сесил этим вечером не работали. Они играли в дартс с мужиками в фуражках, один из этих фуражечников тоже был гостем на поминках. Селвин блестяще проявил себя, когда нужно было удваивать, мгновенно подсчитывая очки в уме. Я никогда его больше не увижу, подумал я с сожалением. У меня никогда не будет повода возвратиться в пригородную Англию, в провинциальную Англию, тогда зачем приезжать в Англию столичную? Я принялся мечтать об отпуске в белокожих странах, заснеженных шнапсовых краях. А где же, в конце концов, я буду скучать на пенсии? Была, конечно, одна туманная мечта, смутная картинка отжившей Англии – приморской и все же глубоко сельской, хмельной и сквайрской, оленеокорочной и распутной – голливудской мечты об Англии. Вот таким мне виделось, пока я был еще достаточно молод, место, где я одряхлею и умру. До встречи, вино и плохие стоки, и пушок над верхними губами моих разлук.
Когда прозвонил колокол к закрытию, Селвин сказал:
– Бде дада добой, бистер. У бедя жеда и девять детишков. Большинство спят уже, но декоторые ждут, когда вердется ихдий папа.
– Мы больше не увидимся, – сказал я, но он не подал мне руки, а только сосредоточенно пританцовывал, пятясь и хохоча: – Хо-хо-хо! – А потом сказал: – Увидибся, бистер. Я здаааю. Я здаю, кого увижу, а кого дет. Дикада ди загадывай!
Сесил шаркал, прячась за спиной у Селвина, как человек, который ненароком обмочился, но я-то знал, что он просто прихватил одну бутылку из моих поминальных запасов виски, засунув ее сзади за брючный ремень. Вскоре Вероника подала мне руку в величественном прощании, страдальчески позволила мне поцеловать ее слегка припудренную щеку, а потом, сетуя на головную боль (бедненькая моя голубушка), ушла прилечь, оставив нас втроем – Теда, Эверетта и меня.
– Ну чем бы вы хотели полюбоваться, голубчик, – спросил Тед, оживившись, – моими пистоликами или моими стариковскими книгами? – Казалось, он предлагал Эверетту выбрать, но обращался ко мне.
– Лично я, – сказал я, – в глаза бы не видел никаких пистолетов, благодарю покорно. Случайно в руки полиции попало некое маленькое оружие, которое может вас заинтересовать.
– Так вот куда он подевался, гаденыш этакий, – сказал Тед, стукнув молотом кулака по наковальне ладони. – Ну, – сказал он, – а я-то все голову ломал-ломал, так и этак, но никак не мог представить как, когда и кто. В любом случае, – сказал он, – хоть один кому-то в дело сгодился. Не то что остальные. – Он украдкой глянул на Эверетта. – Не думаю, что надо мне вам их показывать, в конце концов, никогда же заранее не знаешь, да? Принесу-ка я вам мои книженции! – воскликнул он, сам на себя шикнул, вспомнив о больной голове Вероники, и изящно на цыпочках стал подниматься по лестнице.
– Замечательный человек, – повторил Эверетт, – кого же он мне напоминает?
Тед принес ящик из-под патронов и высыпал на прилавок груду книг, пропахших пылью и вялыми яблоками. Эверетт перебирал их без особого интереса:
«Молитвенник для рабочих»,
«Слепец на палубе»,
«Герберт Генри и Флинтширский ривайвелизм»,
«Ассоциация морских инженеров» (сборник статей, 1891 г.),
«Песенник для младших классов. Пособие для учителей закрытых пансионов»,
«Великие мысли Вильгельма Мейстера»,
«Гоцитус: закат рационализма»,
«Труды Тома Пейна», том III,
«Полное собрание сочинений Ричардсона».
И вот он взял в руки маленькую книжицу форматом in-quarto, казавшуюся намного древнее прочих, открыл ее и воскликнул:
– Боже мой!
– Что-то не так? – забеспокоился Тед.
– Не так? Да вы только взгляните! – и он показал Теду титульный лист.
Тед прочел, нахмурившись и шевеля губами, и сказал:
– Я понял, о чем вы, голубчик. Все неграмотно написано. Но папаша мой говорил, что в те-то дни никто грамоте не знал. Тысяча шестьсот второй год, – прочел Тед. – Совсем старая. – Он в ужасе отшатнулся: – Это ж она через Черный Мор прошла и Черную Смерть видала. Да она вся заразная! Бросьте ее в камин скорее!
Но на этот раз Теда никто не послушался. Мы с Эвереттом оба стояли как зачарованные. Это была пьеса, «Гамлет», но этот «Гамлет», если дата на титульном листе не врет, был самым ранним из всех известных до сих пор. «Пиратские» кварто 1603 года, фальшивки, были, вопреки Грешему, вытиснены аутентичным серебром кварто 1604 года. А вот эта находка из «Черного лебедя» запечатлела композицию и текст пьесы, игравшейся в 1602 году или даже раньше, а может быть, это был прото-«Гамлет», текст, который взял за основу Шекспир, создавая свою пьесу? Я сказал, позабыв обо всех мертвецах, кроме одного – вечно живого:
– Откройте «Быть или не быть».
Я тяжело дышал, Эверетт задыхался.
– Смотрите, – сказал Эверетт.
И я прочел ужасный деревянный шрифт на грязно-желтой сморщенной бумаге:
Служить иль умереть: вот в чем вопрос!И разума страданий стоит ли все это,Иль пушкой бить по океану в буреИ прекратить сражения навек.
– Пиратская копия, – сказал я. – Какой-то горе-стенографист записал во время представления в «Глобусе». Задолго до появления благословенных изобретений Питмана и Грегга. Иероглифика, я полагаю, так это называется.
