— Нет, ты, конечно же, самая лучшая, — произношу я, ощущая себя последним гнусом.
— Что ж, я рада, что нравлюсь тебе.
Я ненамного продвинулся в тот вечер — не дальше французских поцелуев и покусываний мочки уха, а еще она несколько секунд позволила мне потискать ее груди сквозь блузку. Когда я уходил, она выглядела почти так же, как когда я пришел, но я знал, что фундамент для лучших времен уже заложен.
Я был принят… благодаря салфеткам.
* * *
Однажды утром, выходя из метро, я натыкаюсь на Лиз Чэннинг.
Она рассказывает мне о большой статье, над которой работает: об одиозном президенте одного модельного агентства в Милане, специализирующемся на гибких и податливых красотках от двенадцати до пятнадцати лет. Он добивался своего с сотнями этих грациозных, неотразимых моделек, и — вот от чего у читателя волосы встают дыбом — все это происходило обычно с позволения и благословения родителей девочек. Его имя, естественно, Джанни.
— Если они не возьмут эту статью, я увольняюсь, — говорит Лиз.
— Они посылают тебя в Италию?
— Нет. Я выполняю всю собачью работу по телефону.
— Ты уже несколько раз грозилась уйти.
Мы переходим улицу, и большая черная аккумуляторная батарейка, в которой мы работаем, показывается полностью: блестящая и тонкая, с облаками, отражающимися в темном стекле.
— Как так получилось, что ты ни разу не собирался уволиться? — спрашивает меня она.
— Мне некуда было бы уйти.
— Ну, место всегда можно найти.
Мы проходим еще несколько шагов, когда я внезапно останавливаюсь, а за мной — и она, в нескольких метрах впереди.
— Я — лжец, — говорю я.
— В каком смысле?
— Моя жизнь… вся моя жизнь — это выдумка. Как у Джеймса Гетца, за исключением того, что у него есть замок и пруд с лебедями. У меня же есть только однокомнатная халупа на Второй авеню.
Я рассказываю Лиз, что мой отец — «Мокрый парень», а мать работает бухгалтером на швейной фабрике и живет внутри тоста. Хотя я так и не могу заставить себя произнести слово «Хофстра», но сообщаю ей, что никогда в глаза не видел учебные заведения, в которых якобы учился.
— О, да ты полностью себя придумал!
— С рождения. Не знаю, зачем я все это тебе рассказал.
— Не может быть, чтобы ты в нашем деле был единственным, кто страдает мифоманией.
Представляя себя Томасом Алвой Эдисоном личностного перевоплощения, мне тем не менее приходится не по нраву мысль о том, что по этажу разгуливают другие «маги-перевертыши».
— Откуда ты знаешь? Кто еще? — спрашиваю я.
— Иногда у меня бывает такое ощущение, что мы все не те, за кого себя выдаем.
Позавтракав в закусочной, мы входим в вестибюль.
— Как у тебя дела с Айви? — спрашивает она.
— Никак, — отвечаю я и не могу удержаться, — а как вы с майором Томом? (После рождественской вечеринки мы распрощались с формальностями, и теперь, когда ее муж всплывал в разговоре, я называл его именами, связанными с астронавтикой.)
— Ты знаешь, семейная жизнь состоит на одну десятую из вдоха и на девять десятых из выдоха, — говорит она.
Если бы она мне не нравилась, то именно в этот момент я рассказал бы ей о найденном в своей постели высоком каблуке с прилепленной к нему жвачкой.
— Поползли нехорошие слухи, — тихо говорит она, когда мы входим в переполненный лифт, — о тебе и Лесли Ашер-Соумс.
Я прижат к задней стенке кем-то, благоухающим так, словно на него вылили галлон «Герлайн».
— Говорят, что ты трахаешь ее, — добавляет она.
Каким бы путем этот слух ни добрался, прыгая от стола к столу, до Лиз, его источником является, скорей всего, Марджори.
— Это неправда.
— Ты клянешься?
— Клянусь.
— Хорошо, — улыбается она, — потому что я ничего не знаю о ней.
— Что ты не знаешь о ней? — спрашиваю я.
— Не знаю. Она просто такая…
— Лори уехала, — говорит Вилли. — Вчера я ее видел последний раз.
Это и для меня новость, так как я не знал, когда она должна была уехать.
Мы у него дома: он развалился на диване, а я сижу за шатким столом на кухне.
— Она ушла, — бормочет он, потирая руками лицо, затем глядит в потолок, облупившийся и потрескавшийся причудливым пазлом.
— Ты выкарабкаешься.
— Я не мог выкарабкаться, когда она была рядом, теперь будет только хуже.
— Может быть, она вернется.
— Она не вернется. Так никогда не бывает при обоюдном разрыве.
— Вы расстались по обоюдному согласию?
— Да… Она была сыта мной по горло, и я тоже сыт собой по горло. Зэки, ты как думаешь, они заплатили ей?
— Что, выходное пособие?
— Нет, нет, нет. Заплатили, чтобы она оставила меня?
— Нет, я так не думаю.
— Но ты не знаешь всей правды, ты не знаешь, что там творится, друг.
Где там? Имеет ли он в виду работу или свою голову? И где-то поблизости лежит пистолет, если Лори не ошибалась, если Вилли действительно сказал ей правду. Где бы он мог быть? В грязном белье или в ящике для овощей в холодильнике?
— Марк Ларкин сказал, что, может быть, когда Лори уедет, ты снова начнешь работать как следует, но потом добавил, что сомневается.
— Он так сказал?
— Ты можешь себе представить?
Но Марк Ларкин никогда ничего подобного не говорил.
— Я был на собеседовании в отделе по работе с персоналом, — говорит Вилли, заходя на кухню, чтобы налить две порции «Уайлд Турки», которые сам и выпивает.
— Где? В «Ньюсуик»?
— Нет. В нашем отделе кадров. У Морин О’Коннор. Она узнала, что я бросил банку из-под «Криспи Крима» в дверь Крутого Ковбоя.
— Об этом все знают.
— Да, конечно, подобное поведение должно осуждаться! Только подумайте!! Черт, вот так разгневанным почтальонам скоро запретят убивать людей, а мы об этом даже не узнаем.
Он продолжает рассказывать мне, что в отделе по работе с персоналом его расспрашивали, счастлив ли он и если нет, то почему; его спрашивали, ладит ли он со своими сослуживцами, счастливы ли они и если нет, то почему. Они сообщили ему, что существуют семинары по «уживчивости», на которые он мог бы походить, которые называются «Занятия по поведенческому приспособлению»; также у них есть психотерапевты и — вот уж, поистине, ужасная перспектива — даже групповые сеансы для того, чтобы он, Марк Ларкин и я могли бы вывалить все грязное белье в одну кучу, а потом, обнявшись, плакать на груди друг у друга. Но он, как сказал мне Вилли, на все предложения давал один из четырех ответов: «Нет», «Нет проблем», «Это вовсе не обязательно» и «Мы прекрасно ладим друг с другом».
