Книга Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов

Казарма нашей бригады представляла собой замкнутый четырехугольник нескольких зданий с плацем посередине. В зданиях размещался личный состав батарей, учебные классы, отдельно столовая, клуб, штаб бригады и подсобные службы. Вокруг стоял мачтовый сосновый лес, придававший известный уют всей обстановке и как бы скрывавший казарму от посторонних глаз. Территория казармы была огорожена добротным забором.

После землянок и блиндажей казарма показалась нам раем. Комнаты на 6–8 человек, 2-ярусные койки с матрасами, паркетные полы, туалеты и великолепная душевая комната в подвале главного здания. Душевая — это небольшой предбанник с вешалками и огромная, облицованная кафелем комната с десятками душевых распылителей, подвешенных к потолку и включаемых разом от общего горячего и холодного вентилей. Как мы плескались в этой бане! Офицерам вообще достались шикарные условия. Они жили в коттеджном поселке, расположенном в самом лесу и примыкавшем к территории казармы. Каждый из них имел квартиру в коттедже на 1–3 человек.

Начались армейские будни. Если бы не осточертевшие и казавшиеся нам, фронтовикам, ненужными занятия, особенно строевой, то первые месяцы послевоенной жизни представлялись несравненным благом мирной жизни. Конечно, возобновились наряды на теперь стационарную кухню для всей бригады и караульная служба в казарме и в городе, но это бремя считалось необходимым и естественным. Особенно «престижным» и даже интересным на первых порах была караульная служба по городу, особенно патрульная, которая существовала до появления комендантских подразделений. Патрули должны были следить за порядком в городе и вылавливать солдат, не имевших увольнительную. Идешь по городу втроем, вчетвером, заходишь в пивную пропустить пару кружек, затем в магазин приобрести какую-нибудь мелочь, а то и просто поглазеть.

Кстати, в Ратенове был цех или отделение знаменитых цейсовских оптических заводов, и я наконец приобрел несколько пар очков в роговых оправах. Непривычным был большой, по московским меркам, ассортимент оправ и дешевизна очков, немыслимая у нас в Москве. Многие быстро (непонятно быстро для меня) завели себе подруг и подружек среди молодых и не очень немок. Язык? Объяснялись знаками, жестами и, быстро нахватавшись, ходовыми фразами и словами.

А когда есть увольнительная, просто побродишь по городу, посетишь парикмахерскую, кинотеатр, местный театрик, часовщика, если забарахлили часы. Но все это началось после того, как мы привели себя в порядок.

Война кончилась, мы чувствовали себя победителями и, главное, освободителями народов Европы от фашизма. Мы находились в европейском городе, были молоды и полны надежд на лучезарное будущее, но хотели уже сейчас соответствовать моменту. Однако наше обмундирование не выдерживало никакой критики. Выгоревшие, частично заплатанные гимнастерки и штаны полугалифе, заправленные в видавшие виды обмотки, изношенные с заплатками ботинки, помятые примитивные пилотки никак не соответствовали облику солдата-победителя. В лагере на это обращали мало внимания, лишь бы была не рвань и чисто выглядело. Но здесь, в городе, появилось ощущение стыда за свой внешний вид, особенно если хотел познакомиться с девушкой. К счастью, среди трофеев, захваченных на немецких складах при окружении Берлина, были, помимо ящиков с консервами и шоколадом, отрезы армейского сукна и шерстяной ткани. Все это хранилось на нашей машине, а по окончании войны — в хозяйстве старшины. Мы по-братски поделили эти отрезы сразу по прибытии в казармы Ратенова. Мне достался отрез серого сукна и отрез зеленой шерстяной ткани. Цвет отрезов несколько не соответствовал цвету нашей формы, но тогда это не замечалось, тем более что наши гимнастерки и полугалифе нередко имели разный цвет — от бледно-зеленого до темно-синего. Почти все, кто заимел такой материал, бросились экипироваться.

У меня были хорошие маленькие часы швейцарской фирмы «Омега», и я, не без сожаления, но и не без труда, сменял их на добротные сапоги у нашего полкового сапожника. Кстати, тогда широко практиковался обмен трофеями. Теперь предстояло сшить форму. Кто-то порекомендовал мне хорошего немецкого портного, жившего недалеко от казарм. Я взял увольнительную и пошел к указанному дому, не задумываясь, как буду общаться. На подъезде трех- или четырехэтажного дома висела табличка на немецком языке с цифрой. Решив, что это квартира портного, я поднялся на 2-й этаж и позвонил. Дверь открыл щуплый пожилой немец, по моим меркам, почти старик. Я произнес из моего скудного запаса «гут морген» или «гутен тах» и протянул отрез. Он сразу догадался и пригласил словом и жестом в комнату, явно портняжную. Я, разложив отрез на столе и тыкая то в свою гимнастерку и штаны, то в материал, пояснял, что мне нужно, и, показав немецкую марку, делал вопросительное лицо, мол, сколько стоит. Он с трудом понял и стал что-то говорить. Теперь я силился понять его, произнося, что я по-немецки «никс», а вот «инглиш ес» (еще не выветрился запас английских слов и фраз, выученных в школе). Тут вошла (или он позвал) молодая приветливая и довольно симпатичная немка с хорошим животиком (беременна, понял я), знавшая столь же плохо, как и я, английский, и разговор, сопровождавшийся жестикуляцией и смехом, оживился. Портной примерил меня и, качая головой и тыча в гимнастерку и штаны полугалифе, приговаривал «никс гут, никс гут». Дело в том, что немецкие солдаты носили френчи или кителя, а я предлагал какую-то примитивную рубаху и непонятные брюки (таких галифе не носят, некрасиво, пояснял он через «переводчицу»). Я настаивал на своем, объясняя, что такова форма. Наконец он все понял. Договорившись о сроках и цене и выставив в качестве аванса 2 или 3 банки консервов (продуктообмен!), я, с некоторым сомнением (как бы немец не напортачил с формой!), ушел.

Однако форма оказалась отличная, и я, уже из сукна второго отреза, заказал «парадную» форму, китель и брюки, а позднее перешивку шинели из немецкой в нашу. Заказал и 2 фуражки, повседневную и парадную. Немец действительно оказался хорошим портным, и вскоре я щеголял в отличной форме, какой не было даже у многих офицеров, добавив кожаный ремень вместо армейского тряпичного. Частые посещения портного и наличие «переводчицы» сопровождались коротким обменом мнений на текущие темы. Портной, как и многие немцы, с которыми я контактировал, удивлялся доброжелательности солдат Красной Армии. Гитлеровская пропаганда вбила им в голову, что придут варвары, которые все разрушат, будут насиловать женщин и вообще уничтожат нацию. А оказалось, что враги обыкновенные люди, в большинстве достаточно культурные и, главное, не злопамятные и мстительные, а совсем наоборот, доброжелательные, хотя вначале настороженные. Как мой портной искренне, с жаром, ругал Гитлера, испортившего жизнь всем немцам! Однажды он вдруг сказал, что Гитлер дурак дураком, он должен был объединиться с русскими и… завоевать весь мир! На мой вопрос, зачем ему весь мир, зачем столько крови, разве надо и, вообще, допустимо грабить других, он не нашел, что ответить. Впоследствии он признался, что был не прав.

Наконец я приоделся. Теперь можно, не стыдясь, выходить в город, но главное, у меня будет что надеть, когда демобилизуюсь. Там, дома, беднота в разоренной стране, дефицит, еще долго ничего не достанешь, а то, что есть, стоит втридорога и будет недоступно. Я ведь хочу учиться, окончить институт, а студент что может? Теперь же я запасся одеждой на несколько лет, а дальше будет видно, жизнь покажет.