Финн выслушал историю Али-Абу, качая головой и все удивляясь, как тот посмел явиться в стан тех, кого недавно ограбил. Побратимы обсуждали это весь день напролет — кроме Сигвата, который занимался тем, что чертил руны на песке, стирал и чертил снова.
Брат Иоанн никак не мог успокоиться и требовал, чтобы мы покарали мерзкого Гиоргиоса и его присных. Я напомнил ему, что мы искупали Годвина в масле и сожгли заодно с подземной кладовой. Гиоргиосу и его дружкам придется жрать друг друга, когда они сюда вернутся.
— Или же их прикончат солдаты, — сказал я.
Брат Иоанн, лицо которого выгорело до черноты, лишь морщинки в уголках глаз оставались светлыми, посмотрел на меня и покачал головой.
— Malesuada fames, — произнес он. — Голод бывает разный.
Голод, понуждающий ко злу. Возможно, в чем-то монах прав. Мы неслись вперед без оглядки, снедаемые этим голодом, пересекали море песка в грезах о кладе Аттилы. По-прежнему на Дороге китов, но вдали от увенчанных пенными барашками волн.
Не все были довольны этим. Нас осталось тридцать восемь, обожженных солнцем и измученных постоянной жаждой, потных и валившихся с ног от измождения, и лишь малую часть от этого числа составляли исконные побратимы. Некоторые даны с Кипра во главе с Косоглазым уже бурчали, не скрывая недовольства, что их завели в пустыню на погибель, а остальные пока прислушивались. И ничуть не помогало, что Косоглазый напоминал мне меня самого в ту пору, когда вожаком Братства был Эйнар, и я понимал, что Эйнар должен был чувствовать.
Подобно Эйнару, я старался не обращать внимания и, так сказать, пахал дальше, пусть в борозде частенько попадались камни. Мы передвигались из тени в тень, единственным доступным способом перемещения по земле, где солнце убивает, а никакое полотно не защищает от ослепительного света, бьющего прямо в лицо. Любого, кто остановился — или, хуже того, падал без чувств наземь, — сразу поднимали, ибо зной высасывал влагу из тела. Мы научились плотно запахивать одежды, это помогало справляться с жарой, а все наши мехи с водой были обмазаны пеной от взбитого верблюжьего молока, чтобы вода не просачивалась наружу.
Ложитесь только в тени, говорили бедуины. Глядишь, какая-нибудь ящерица посторожит ваш сон — они достигали в длину двух локтей и питались мелкой живностью, так что охранники из них были хоть куда. А если не спится, считайте верблюжьих блох, таких больших, что их легко заметить издалека.
Мы узнали много нового о еде. Бедуины племени бени-сахер, например, ели постную лисятину, о которой говорили, что она полезна для слабых костей. Также они ловили зайцев, свежевали и потрошили, как коз, а затем резали мясо на куски. Эти куски они запихивали обратно в шкуру и крепко ее завязывали. В песке копали яму, туда кидали хворост и поджигали, еще ставили два камня, один под хворост, другой сверху. Потом забрасывали яму тлеющими угольями и песком и оставляли на три-четыре часа — самый подходящий срок для длительного отдыха знойным днем, когда жарко и без того, чтобы сидеть рядом с костром. Мясо вынимали из шкуры, и оно светилось, как золото.
Мы ели его с хлебом, который арабы пекли каждый день, смешивая червивые зерна с водой и солью, раскатывая тесто, смазывая его золой и выпекая пять минут с каждой стороны. Золу скалывали, и на вкус лепешки получались отменные.
Все мы теперь с большим уважением относились к Али-Абу, его братьям и женам, но страшно удивились, когда узнали, что и они считают нас достойными людьми.
— Это потому, что вы плаваете по морю, — объяснил Козленок. — Они называют это Океаном и боятся.
Выяснилось, что в Океане, как верили арабы, обитают самые злобные джинны, твари вроде наших призраков. Вообще они повсюду и никогда не ступают на землю, а опознать их можно по песчаным вихрям, которые отмечают шаги этих существ.
Бедуины предпочитали не упоминать о них без необходимости — разумно, ведь мы тоже избегаем говорить о призраках, по той же причине. Эти джинны могут вселяться в людские тела и сводить людей с ума; Али-Абу утверждал, что видел одного одержимого, настолько безумного, что он ел песок и его пришлось держать и долго отмаливать. Впрочем, он так и не стал самим собой.
Али-Абу рассказал нам все это, обеспокоенно косясь на Сигвата, который, по его словам, вел себя точь-в-точь как тот человек, разве что песок покуда не грыз.
Я тоже тревожился и никак не мог успокоиться, но Сигват упорно отмалчивался, держался в сторонке и размышлял о чем-то весь долгий день пути до другого древнего города — очередных развалин и обломков, прежде, как я узнал впоследствии, именовавшихся Пальмирой. Мы двигались на юг, в направлении настоящей пустыни, как поведал Али-Абу, но скоро повернем на запад, чтобы попасть к Асфальтовому морю, а затем в Йорсалим.
— Настоящая пустыня? — прохрипел Коротышка Элдгрим, облизывая губы. Он бы сплюнул от отвращения, да вся слюна во рту высохла. — Что может быть хуже той, которую мы уже одолели?
Мы узнали это, миновав во тьме обломки колонн старинного города Пальмира и сарацинскую крепость аль-Гарби, этакие призраки в ночи, незримые и неслышимые.
Мы отдыхали, как обычно, весь следующий день, жаркий, будто нас живьем запихнули в растопленную печь, под белесым небом. Земля словно дрожала, на окоеме вставали видения водоемов, которых на самом деле не было и в помине, и холмов, чьи макушки как бы подпирали небосвод.
По вечерней прохладе мы снова двинулись в путь, и, когда пала ночь, земля мгновенно остыла и сделалась студеной, как летняя вода во фьорде.
— Муспелльсхейм, — раздраженно проворчал Финн. — Мы попали в Муспелльсхейм.
— Что такое Муспелльсхейм? — полюбопытствовал Козленок, и Финн ему растолковал. Пылающий лед и жгучее пламя — вот каков Муспелльсхейм, место, где зародилась жизнь.
Тут тоже все ярилось и сверкало, и прежде чем миновало два часа пути, Тор излил на нас свой гнев: свирепая гроза обрушилась на наши головы, как раз когда мы достигли привала на старинном Шелковом пути. Удача Одина была по-прежнему с нами.
Мы укрылись среди древних камней, сгрудились во мраке, который рассеивали только сполохи молний, и при их свете мы различали низкие клубящиеся тучи.
Громовержец говорил из туч, а затем с воем налетел град, лед с песком, и мы припали к земле, пережидая ветер, что стелился над равниной и стегал ее своими невидимыми хлыстами. Увы, несмотря на всю ярость грозы, ни капли влаги не упало, и это было совершенно неожиданно для нас, привыкших промокать в грозу до нитки.
Даже брат Иоанн был напуган, хотя и злился на то, что мы вышли в ночь и не позволили ему припасть к некоему столпу возле Алеппо, на котором какой-то святой по имени Симон восседал птицей много лет, равно как и посетить Прямую улицу в Дамаске и древние развалины Пальмиры.
— Будь это обычное странствие, одно из тех, в какие пускаются ваши peregrinatores, — резко ответил я на бурчание монаха, — я бы с тобой согласился. — Я помолчал, оценив его гримасу при очередном сполохе, затем прибавил: — Но это не глупое блуждание во славу твоего Христа. Мы окружены врагами и, только крадучись в темноте, можем попасть туда, куда должны добраться.
