Твой Б. К.
Интервью Дмитрию Пиликину
– Как в вашей жизни появилась фотография?
– Лежу на диване. За окном 1956–57 год. На шкафу, на гвоздике висит запылившийся аппарат «Смена 1» (фотоаппарат брата, а брат в армии). Почему-то взял его в руки, затвором пощёлкал, понравился звук пружинки (он был такой «весёлый»). Потом мы с приятелем, сбросившись по 2 рубля (цены ещё «хрущевские») купили на двоих пленку, сначала поснимали друг друга, а потом пошли к Петропавловке подглядывать за загорающими девушками. Затем был фотокружок в ДПШ Московского района и фотоучилище на Тамбовской улице, после которого направили работать фотографом в Горный институт. Ездил в экспедицию на Кольский полуостров и снимал горные разработки. Зарплата небольшая, но с командировочными и «северными» выходило достаточно для того, чтобы параллельно заниматься творчеством. Принимал участие в выставках клуба «ВДК» и в другие места ходил. Но смущали идеологические запреты, прежде всего, запрет на съёмки «городской наготы», непарадных задворков, которые мне были более всего интересны. Пенсионеры-пионеры бдительно отслеживали «фотографа-очернителя». Несколько раз «фотоэтюды» заканчивались в милиции, где пленку засвечивали и делали «отеческое» наставление: «Для американской Би-би-си снимаешь?!»
– Насколько андеграунд был для вас осознанным выбором?
– В 1968 году я вернулся, отслужив в армии и приятель потащил меня в кофейню на Малую Садовую. Там по вечерам собиралась «демократическая» шпана: художники, фарцовщики, «центровые», студенты, люди уличного романа. Как-то появился весьма колоритный персонаж в сатиновых штанах и прямо подошёл к нашей компании. Это был Костя Кузьминский. Нас никто не знакомил, но по глазам он сразу опознал «своих». С помощью Кости круг знакомств расширился. Тогда мы уже понимали, что существует два мира: «советский придворный» и «неподвластный творческий». Этот круг не был большим, на весь город было около двадцати точек – частных квартир (слово «салон» никогда не нравилось, салон – это кокаин, курсистки, бледные лица, предчувствие переворота, обглод), где можно было встретить интересных, живых, творческих людей. Например, у Кузьминского была удивительная библиотека, и он с лёгкостью давал читать книги, в том числе редкие издания Хлебникова, Кручёных, обэриутов. В его квартире появлялись Горбовский, Эрль, Соснора, Довлатов, Веня Ерофеев, Шемякин, Овчинников, Лён. Там же мы сделали выставку «Под парашютом». Кстати, идею названия я предложил. Хотелось во время выставки превратить квартиру в необычный выставочный зал. Так и появился парашют, свисающий с потолка.
– Успех был?
– Ещё какой. Вообще это был хеппенинг. Дверь открывала многострадальная мама Кузьминского, сам он лежал на диване в центре, в бордовом халате, приходили чекисты: чистое бритьё, бриллиантиновый пробор, кримпленовые костюмы.
– Литература началась тогда?
– Нет, много раньше. Я начал писать чуть ли не с 14 лет. (Меня тогда раздражал Чехов, талант, но как-то всё время сдерживающий и обрезающий себя). Много писал в армии. Посылал опусы в Москву, в литконсультацию. Видимо из-за этого перевели из Минского гарнизона в буддийские пустыни Монголии. Спасибо большое!
– Когда появился Борис Смелов?
– С Борей я познакомился в 1968 году. Во время подготовки очередной выставки клуба «ВДК» там появился очень сердитый молодой человек и, не подходя к комиссии, стал в стороночке показывать свои снимки. То, что он показывал, сильно отличалось от того, что делали другие. Там был особый воздух романтизма 30-х и просто удивительная печать. Я потащил его на Малую Садовую, а потом к Кузьминскому на бульвар Профсоюзов. Именно тогда Кузьминский и придумал нам прозвища – «Гран» Борис и «Пти» Борис. Кстати, любимым писателем Смелова был Достоевский и в нём самом было много «достоевщины»: обострённость восприятия, взрывной темперамент, гипертрофированная гордость, социальная пришибленность. Иногда он был просто непредсказуем.
– Осознавалась ли тогда фотография «высоким» искусством в среде художников?
– Мы об этом не задумывались. Нам нравилось снимать и наслаждаться прогулками по городу. Конечно, любая съемка требовала настроя – особого, «пьяноватого» состояния полусна, который, позволял «выхватывать» кусочки бытия. Большое значение имели книги – философская, богословская литература, которые ставили вопросы, вырывающие сознание из повседневной рутины. Именно тогда я осознал свою главную тему – успеть зафиксировать питерскую городскую жизнь в её «непричесанности». Остро почувствовал, как меняется окружающий мир. Мгновения света, фактуры, персонажи, манера поведения людей даже из ближайшего прошлого уже неповторимы. Это осознание создаёт у меня острое желание успеть поймать мгновения уходящего времени. И эта погоня безостановочна. Чудо фотографии не только в её игре с Хроносом. Однажды мой собственный снимок сорокалетней давности свёл меня с ума, или, как говорят в джакузи, «дал по шарам». На фото – тетка с девочкой, на заднем плане грядки. Лето 1961 года, я в белой рубашке, босиком, только что с купания. На кухне дымится картошка, под полотенцем ежевичный пирог. На второе – лещ, запеченый в тесте. Мирное небо. Хорошо. Сладко. И вот это фото забрало меня в себя и я «улетел» на 2–3 минуты. Вернулся в кошмарном восхищении. Моя «комсомольская» юность не одобряет мистику и спиритизм, но подобные «улетания» со мной и моими коллегами случались нередко.
– Кроме «уличных» и «квартирных» съёмок фактур жизни «застигнутой врасплох» вы делали и много постановочных натюрмортов?
– Я снимаю те вещи, которые меня окружают. Некоторые предметы переходят из натюрморта в натюрморт в течение 25 лет. Натюрморт – это изъятие части жизни из времени, это разговор с миром через предметы и в то же время разговор с самими предметами. Красота скрыта везде: в куске старой жести, в облупленной стене. К этому приходишь после эстетских игр с «павловскими» штофами и антиквариатом. Кстати, мы с Борей Смеловым сильно спорили по поводу его натюрмортов. Я ему говорил: «Ты всё стараешься воссоздать серебро ‘’малых голландцев’’ – ампирную эстетику для директора бани. А ты сумей сделать композицию из обыденности, например, из трёх кирпичей».
– Ваши фотографии я впервые увидел в 1982 году в самиздатском питерском журнале «Часы». Причём это были вклейки ручной печати. Как это получилось?
– Борис Останин предложил мне напечататься в журнале. Я сначала отказывался (не был уверен, что достоин), но он выдвинул веский аргумент: «При обыске пропадет всё, а так что-то останется». Затем в журнале была сделана фотопубликация. И это был действительно подвиг – авторские фото для всего тиража были напечатаны «вручную» (ни ксероксов, ни компьютеров ещё не было).
– Как появилось совмещение фото и текстов?
– Когда рассматриваешь напечатанные фото, то часто вспоминаешь обстоятельства и сопутствующие события. Подпись под фото влияет на контекст восприятия. Например: «Украли мочалку в бане», «Поругался с приятелем N», «Уехал на юг», «Дворник оказался сукой», «Долго били в ДНД за этот снимок». Такие подписи придают разную эмоциональную окраску одному и тому же фото.
