Вот все, что я нашел в библиотеке Монклера, когда начал искать данные по Нордхаузену. Что было после того, как местных жителей принудительно завербовали в могильщики, я могу лишь догадываться, исходя из обрывочных фактов, нечаянно оброненных дедом в следующие несколько дней.
Я знаю, что он прибыл в Нордхаузен через день после освобождения города и одновременно с сообщением о смерти Рузвельта. Дед ехал на «цюндаппе» по пустым улицам. Поскольку «эйзенхауэровский пропуск» поднимал перед ним любой шлагбаум и открывал любые ворота, дед мог попасть во все лагеря и на подземный завод. Как солдаты дивизий «Тимбервулф» и «Спирхед», он был закален войной. Думаю, его, как и их, увиденное в Доре-Миттельбау потрясло до слез или до тошноты. Из того, что он рассказал мне после, ясно одно: закончив экскурсию по аду, дед, подобно освободителям, начал искать, на ком выместить гнев.
То, что он увидел в тот день и услышал от выживших узников, убедило деда: фон Браун, будучи техническим директором программы Фау-2, не мог не знать о том, что творилось в «Миттельверке»[33]. Фон Браун не мог увенчать себя славой ракеты, не приняв на плечи бремя ее позора. Все страдания, вся жестокость, которую увидел мой дед, служили воплощению мечты фон Брауна. Оказалось, что Фау-2 не способ освободить человеческий дух от оков гравитации, а лишь предлог заковать его в новые цепи. Это не экспресс к звездам, а почтовая ракета, и она несет одно простое сообщение, под которым аммотолом подписано имя фон Брауна. Может быть, поначалу он мечтал о чем-то высоком и прекрасном. Может быть, высота и прекрасность мечты на время ослепили фон Брауна и тот не понимал, что предает ее. Очень по-человечески, очень понятно. Но когда твоя мечта, как почти все мечты, оказывается всего лишь током навязчивого желания, текущим по проводам самообмана и лжи, это значит, что пришло время от нее отречься. Время послать к черту мечту и верить своим глазам. И может быть, взвести револьвер.
За тот долгий день в Нордхаузене дед поверил своим глазам и послал к черту мечту, которая объединяла его с воображаемым фон Брауном. Вместе с нею он отбросил память о ракете на вырубке, полчаса чего-то похожего на душевный покой и полуночный разговор с настоятелем собора Лунной Богоматери. Без этого деду на какое-то время стало очень худо: планета его сердца вновь осталась в черном вакууме на тысячи парсеков во все стороны. Затем, подобно освободителям Нордхаузена, он подавил в себе бесполезное горе и стал искать, на кого направить свой гнев.
* * *
– Я решил его отыскать, – сказал дед. – Как мне и предписывалось. Более или менее.
– Более или менее?
– Ну, не предполагалось, что я буду делать это в одиночку. Но, учитывая обстоятельства, мне лишние люди были ни к чему.
Я не знал, имеет ли он в виду конкретные обстоятельства или то, что, подобно какому-нибудь частному сыщику, всегда предпочитал работать в одиночку. Для Ауэнбаха дед сделал исключение и потом так и не оправился от потери. Я кивнул, но, видимо, недоумение было написано у меня на лице.
– Обстоятельства были такие, что я собирался, когда найду его, ну, ты понимаешь.
– Убить.
– Верно. С другой стороны, у меня был простор для маневра. С пропуском, подписанным самим Айком, а он был у всех ребят из разведки. Мне предоставили свободу действий. И я ею злоупотребил.
XXIII
В Нордхаузене офицер разведки Третьей бронетанковой дивизии сказал деду, что к нему обратился некий местный житель и намекнул, что готов предать соседей. Доносчик не знал, за что американцы намерены карать его соотечественников и какие секреты надеются у тех выпытать, но не сомневался, что может предложить достаточный выбор. Он держал в городе лавку охотничьего и рыболовного снаряжения и, в полном соответствии с родом занятий, пришел к американцам закинуть удочку.
Утром второго дня в Нордхаузене дед пошел в лавку, прихватив сигареты, мясные консервы, шоколад и, как он вспоминал, сказочную гроздь бананов, золотую руку Будды, наполнявшую светом серое утро. Улица, на которой стояла лавка, пострадала от авиаудара на прошлой неделе – того самого, при котором погибли полторы тысячи узников Бёлке-Казерне. У лавки было две витрины. Одну, выбитую, затянули грязным брезентом. Другая была цела, но закрашена изнутри краской, чтобы скрыть от прохожих отсутствие товара. Обернувшись, можно было видеть стену Бёлке-Казерне в дальнем конце улицы. Без сомнения, когда ветер был с той стороны, до лавки долетали и звуки, и вонь.
Дед зашел с черного хода. Не то что его заботило, убьют ли доносчика соседи, но следовало изобразить видимость заботы. Дед позвонил и показал эйзенхауэровский пропуск. Они поговорили загадками и аллюзиями, после чего лавочник впустил его в дом.
Лавочник объяснил, что принадлежит к некой христианской секте, которую рейх сперва не одобрял, потом начал преследовать. Недавно весь его запас превосходных манлихеровских винтовок реквизировал для сопротивления оккупантам местный фольксштурм, оставив взамен ничего не стоящую расписку. Он был болтлив и зануден; странно, что соседи не убили его давным-давно.
От сигарет и шоколада он отказался как от аморальной роскоши. Бананы и мясные консервы его устраивали, но в качестве платы представлялись недостаточными. Дед сказал, что, если ответы на вопросы окажутся полезными, он попытается раздобыть еще мясных консервов и, может быть, канистру-другую патоки. Если этого мало, дед предложил повесить лавочника за уши на двух самых больших рыболовных крючках, раскачать и пригласить тех соседей, на которых тот собирался донести, поупражняться в стрельбе по нему из оставшихся на полках аркебуз, или что там не забрал фольксштурм.
Налетел ветер, зашелестел брезентом на разбитом окне, надул его, как парус.
Лавочник посоветовал деду заглянуть на ферму Херцога по дороге к Зондерхаузену. Сам Херцог был на фронте и погиб во время долгого отступления из Италии. Вдова сошлась с неким Штольцманом, инженером, который раньше работал в «Миттельверке», а теперь живет на ферме и выдает себя за Херцога.
Дед на «цюндаппе» с пустой коляской выехал из Нордхаузена. Он пересек ручей и, перед тем как дорога поворачивала на юг, оказался в березняке. Березы стояли в тумане, одетые белой корой с загадочными письменами. Деду они напомнили могильные памятники. По коже пробежал холодок дурного предчувствия, а через секунду что-то дернуло его за левый рукав. Раздался треск выстрела. Мелкашка, судя по звуку. Кто-то стрелял в него из-за деревьев к северу от дороги. Дед глянул налево, но увидел лишь деревья и яркое пятнышко дневного света на своем рукаве.
