— Что это было? Что он ей дал?
— Откуда мне знать. Я слышал, но ничего не видел. Я только помню, как он сказал, что это верное средство.
Я поглазела на пузырьки в стакане. Подумала сразу о нескольких вещах, которые Винаблз мог всучить несчастной девушке. Но главным образом подумала о бедной Мамочке. Теперь я точно знала, что не ее ошибка убила Джейн Лоут, — а ведь она с такой мыслью сошла в могилу.
— Еще стаканчик? — поинтересовался Артур.
— Нет, — улыбнулась я. — Одного вполне достаточно.
Артур проводил меня до дома. Мы некоторое время постояли у калитки. Сошлись на том, что вечер выдался прекрасный. Я посмотрела на звезды, и Артур спросил, что я пытаюсь разглядеть.
— Спутники. Советские и всякие другие.
Он рассказал мне, что недавно в космос запустили первый коммерческий спутник. Я понятия не имела, что это за штука.
— Не государственный, Осока. Частный. На частные деньги.
Я обалдела.
— Ты хочешь сказать, кто угодно может запросто отправить в небо спутник?
— Если хватит денег, то да.
— Но это же кошмар!
Артур пожал плечами. Сначала я хотела рассказать ему тоскливую историю о мертвых собачках и обезьянках в космосе, но потом решила, что это неромантично. Мне показалось, он собирался меня поцеловать. Но почему-то передумал. Я несколько расстроилась, когда он просто пожелал спокойной ночи.
На следующее утро мне принесли письмо. Я вроде поняла его смысл, но не знала, как правильно ответить, поэтому отправилась к тому, кто знал. На ферме Люк, Чез и еще двое хиппанов достраивали монструозного размера теплицу Когда я подошла, Чез шпатлевал швы между стеклами. Все руки у него были заляпаны замазкой. Набравшись храбрости, я произнесла:
— Я все еще не до конца уверена, что ошиблась, но если это так — прости меня, очень прошу, прости. Хотя я не уверена. — И с этими словами я развернулась и зашагала дальше.
— И это ты называешь извинением? — крикнул он вслед, но я не обернулась и прямиком направилась в дом. Спросила какую-то женщину, где Грета, и поднялась наверх, куда меня направили.
Грета лежала на матрасе прямо на полу, под головой высились подушки. Она читала книгу, выглядела чуть бледнее обычного, но чувствовала себя, по-моему, не так уж плохо. В комнате зверски воняло благовониями. Она подняла взгляд и, выдав слабое подобие своей немыслимой улыбки, сказала:
— Привет.
Я села на пол рядом и взяла ее за руку:
— Ты как?
— Нормально. Только все время тошнит.
— Пройдет. Пей побольше воды. И палочки эти выкинь. Все от неправильных запахов. Я принесла лимонный чай с вербеной…
— Чай благодати, — молвила Грета.
— Так Мамочка его и называла. А вот смотри: сейчас я подвешу над твоей кроватью веточку, — к стене булавкой была приколота открытка, я насадила на булавку еще и веточку вербены, — и ты забудешь про ночные кошмары.
— Откуда ты знаешь про кошмары?
— Что за дурацкий вопрос!
Грета заплакала.
— Ну перестань. Ты приняла решение, теперь крепись.
Я говорила словами Мамочки. Она всегда считала, что там, где не было страдания, там и решения не требовалось. Оставив Грету, я пошла на кухню приготовить чай с лимоном и вербеной.
Когда я возвратилась с чаем, она уже не плакала и выглядела пободрее. Во всяком случае, чай приняла с радостью.
— Теперь скажи, как ты, — произнесла она. — Отвлеки меня от горестных мыслей.
— Услуга за услугу, — сказала я и показала ей письмо.
Она прочла, прищурилась, нахмурилась:
— Это из местного отдела здравоохранения. Тут говорится, что тебя направляют на психиатрическую экспертизу. О боже! Да как они могут?!
— Поэтому я и принесла письмо тебе, Грета. Ты же у нас изучала право и все такое.
— Выходит, могут, — задумчиво произнесла она. — Видимо, так оно и делается.
— Что будет во время этой экспертизы?
— В мешок тебя засунут и бросят в реку, — сказала Грета. — Фигурально выражаясь.
— Фигурально выражаясь, — тихо повторила я.
Грета мне улыбнулась, но как-то жиденько.
32
Той ночью я пошла на Мамочкину могилу, не на фальшивую, а настоящую — ту, что в лесу. Привалилась спиной к старому дубу и разговаривала с Мамочкой. Луна светила так ярко и так ясно, что, прищурившись, я видела Мамочку: она сидела, так же привалившись к соседнему дубу, болтала со мной, купалась в серебряном свете, вбирала в себя Луну.
Наверно, в тот момент я немного спятила и не могу с уверенностью сказать, видела это или просто вспоминала. А может, вспомнила и потому увидела. И разве память так уж сильно отличается от воображения, если все равно никто не может мне сказать, происходило это на самом деле или нет? Мамочка говорила со мной о пении, о том, что я прирожденная певчая и что негоже прятать мой талант.
— Возьми хоть малышей, — сказала она. — Что они делают, как только вылезают?
— Орут, — сказала я.
— Вот-вот, они орут, потому что им больно смотреть на этот мир; они страдают, потому что свет им режет глаза. Но вскоре они перестают орать, боль отступает, и они начинают видеть только красоту, еще не зная, что это. Когда ты поешь, то чувствуешь то же самое.
— Страдание?
— Да. Ты орешь, но тебе становится легче. И постепенно боль отступает. Ведь песни все о боли. Конечно, бывают и веселые песенки, но даже в них, если прислушаться, есть страдание. Исправить песней ничего нельзя, но можно сделать так, что боль отступит и ты увидишь, что за ней. И коль ты уродилась такой певуньей, так и дари это людям.
Я ей сказала, что поняла. Или мне показалось.
Но Мамочка не умела долго оставаться серьезной. Она поднялась на ноги и скинула туфли:
— Давай, Осока, подключайся. Один последний танец перед тем, как я уйду. Наш маленький последний танец.
Я тоже встала и в лунном свете, одаривающем леса и орошающем землю, захлопала в ладоши, отбивая ритм, и спела развеселую «Мэрроубоунз», ее самую-пресамую любимую песню. Она задрала юбку до колен и танцевала, танцевала — а лицо ее сияло от счастья и шаловливой радости, и я с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться.
— Ты только погляди на эти старые кости! — кричала Мамочка, размахивая ногами посреди колокольчиков. — Гляди, как старый мешок с костями танцует под луной. И что нам за дело, как о нас подумают люди!
Она плясала и скакала, а я все хлопала в ладоши и заливалась смехом. Луна светила прямо на нее. Казалось, Мамочка ее звала, а Луна ее напитывала. Луна рассеивалась от нее. Луна была ее покровом.
