Ворвавшийся на звуки выстрелов еще один инструктор молча сзади подскочил к Психу и заломил ему руку с пистолетом за спину, на удивление легко отобрав оружие. Впрочем, стрелять оно уже не могло: патроны кончились, затвор заклинило.
Веник стоял у стены белый, как меловая краска на ней. Челюсть у него тряслась. В воздухе висел кислый запах пороха. Вокруг тела Василия уже расплылось темное кровяное пятно. Насквозь пропиталась кровью рубаха на груди… Почему-то я запомнил, что кровь вначале била из ран пульсирующими фонтанчиками, а затем просто начала мерно изливаться… Оказывается, в человеке так много крови! И она все текла и текла по неровному полу, а потом начала просачиваться и капать куда-то вниз, в щель между досками. Я стоял, тупо смотрел и слушал эту страшную капель: кап-кап-кап… Я даже не наклонился, чтобы попробовать зажать раны или, как учили все в том же Ростове, сделать Василию искусственное дыхание. Я был ничуть не лучше того же Веника – ни солдат, ни боец, а так… тряпка. Я просто стоял и ничего не делал.
– Понаприсылают всякой х…еты! – зло выдохнул здоровенный мужик в камуфляже, без знаков различия, но даже и без этого было видно, что он никак не меньше чем майор. И что за плечами у него и Южная Осетия, и Абхазия, и Чечня, и видал он кое-что похлеще, чем остывающий труп какого-то шахтера на пенсии.
Профессиональным жестом он приложил два пальца к шее убитого, скривился и покачал головой. Для Василия эта война уже закончилась. Он уже никогда не увидит Донецка – ни старого, ни нового, – ни Киева, к агентуре которого совершенно облыжно причислил его Псих, ни своей расплывшейся, выглядевшей на все шестьдесят жены, которая приносила ему прямо на пост тормозок с горячей картошкой и домашними котлетами, нестерпимо вкусно пахнувшими чесноком и перцем.
– Этого под замок! – кивнул на Психа нескольким подоспевшим бойцам главный. – До выяснения обстоятельств. А этого… что случилось – то случилось. Отвезете на блокпост, положите недалечко, а утром будем посмотреть…
– А с утреца найдут и скажут, что правосеки сняли! – с идиотской ухмылкой, появившейся на его лице от осознания того, что остальным, похоже, никакой выволочки не будет, выпалил Веник. – И похороним, как героя, а вдове пенсию дадут!
– А вам – повышенный паек! Идиоты, мля, – устало сказал майор, оглядывая всех нас по очереди: меня, Толяна, Веника, Психа, все еще нервно подергивающего ртом и пальцами, которые словно до сих пор искали спусковую скобу и не могли ее найти. – Вот, мля, война… Кругом то придурки, то, разъ…бись, реконструкторы хреновы! Кизяки ряженые, наркоты и актеры погорелого театра! Ненавижу самодеятельность… – презрительно бросил он. – Партизаны! Делайте, как сказал… и чтобы тихо! И заверните его хоть в брезент, что ли, а то ума хватит тащить просто так…
Дневник женщины, оставшейся неизвестной
Когда мы с Женькой и свекровью, по-старушечьи сгибавшейся под тяжестью чемодана и сумки, завернули за угол, то поняли, что нашего дома больше нет. Несмотря на то что это даже отсюда было более чем очевидно, я все равно побежала, не размыкая рук и волоча Женьку за собой. Пыль уже улеглась, и все, что могло сгореть, – сгорело.
Дом соседки Любы по-прежнему был цел и невредим, как и те два дома, между которыми когда-то стоял наш. Впрочем, он рухнул не весь: две стены еще держались, и конструкция крыши, почти неповрежденная, просто съехала вниз. По обломкам того, что когда-то было уютными комнатами, кухней и верандой, деловито расхаживал Полканыч, высматривая неизвестно что.
– Потеряли чего? – спросила я отрывисто, сглатывая слюну, комом стоящую в горле.
– Вот не дала ты орех спилить, – ни к селу ни к городу изрек сосед, – а оно вишь как… получилось!
– Как?
– Да так! Один снаряд – вот и нет ничего! К чему он тебе теперь, орех-то? Зимовать все одно негде…
Свекровь уронила сумки прямо в пыль, а Женька вдруг заверещала и, вырвавшись вперед, кинулась к груде обломков, где из-под балки виднелась кукольная нога.
– Не смей туда идти, Женька! – заорала я.
– Да ла-а-адно, – протянул Полканыч. – Я вот хожу – и ничего. С краю-то можно ходить. Не завалится. Чего тебе? Вот это, что ль?
Он сильно дернул – и извлек из-под завалов куклу, ту самую, с отпиленной ножовкой ногой и культей, перебинтованной и замазанной зеленым фломастером.
– У меня-а-а еще карандаши-и-и там остали-и-ись… – горестно завыла Женька. – И кр-а-а-аски-и-и…. и уче-е-ебни-и-ики…
«И вилки-ложки, – мысленно перечисляла я. – И все постельное… и наши невеликие запасы крупы. И все кухонные принадлежности. Холодильник. Микроволновка. Мой новый махровый халат, который я еще ни разу не надевала. И куртки. И сапоги. И… и вся наша жизнь. Не больше и не меньше. Да, именно жизнь. Вот так…». Но ничего этого я не стала озвучивать вслух.
– Раскопаем, Жень! – притворно жизнерадостно пообещала я. – Обязательно раскопаем! И краски. И в первую очередь – учебники!
– И-эх! – надсадно крякнул у нас за спиной Полканыч, таща из-под обломков спинку никелированной железной кровати – той самой, на которой я планировала сегодня вечером уложить свекровь, и с лязгом бросая ее в кучу такого же искореженного металла.
Тут только я опомнилась:
– А что это вы здесь, у нас, делаете?
– У кого это – у нас? – ядовито осведомился сосед. – Тута теперь того… нету жилого строения! И докýментов у вас на него тоже нету!
– Докýменты у нас как раз есть! – выпалила я. – В погребе! Все есть – и книга домовая, и приватизация, и даже земельный налог уплачен!
– Да чего ж ты кричишь? Ну есть так есть. Только все одно разворуют! – упрямо талдычил сосед. – А так сдадим на металл, половину тебе честно отдам!
Он выудил из груды битого кирпича помятую алюминиевую кастрюльку, в которой я варила Женьке манную кашу, и радостно возопил:
– Люминий! А в проводке медь! Провода-то какие – старые еще! А може, и нержавейку найдем!
– А мы ехали и видели, что возле яра танк подбитый стоит, – неожиданно сказала Женька. – Тоже сгорел… уже.
– Где? – встрепенулся Полканыч, переставая тыкать тонким стальным щупом в то, что осталось от нашего дома.
– Там! – Женька ткнула пальцем в северо-западный угол горизонта.
– Надо бечь… – деловито пробормотал любитель дармового металла. – С кумом договориться, автоген взять…
– А где мы теперь жить будем? – вдруг с несказанным удивлением в голосе спросил мой ребенок. Свекровь стояла в стороне – молча, безучастно свесив руки вдоль платья, которое мешком висело на ее исхудавшей и ставшей костлявой фигуре.
– А зачем вообще – жить?.. – внезапно спросила она как бы саму себя страшным, свистящим шепотом.
Вот тогда я рухнула прямо на битые кирпичи и зарыдала.
Аня
– Вы его знаете! – уверенно сказала я.
