Я вдруг ощутил внутреннюю близость с сидевшими вокруг меня едоками, с удовольствием уплетавшими за обе щеки горячую еду и питье. Третий день не переставая шел дождь. Люди жевали толстые ломти хлеба с хрустящей корочкой, активно работая челюстями, макали печенье с плюшками в большие чашки кофе с молоком, над которыми вился пар.
Таверна, оазис, постоялый двор на обочине проезжей дороги. Полустанок. Достоевский и сердечные женщины в Тобольске. Ахматова читает стихи раненым солдатам в Ташкенте. Одиссей, о котором заботятся феакийцы на Схерии.
От мокрой шерсти и промасленных курток веет запахами зверей и полей даже в самом модном кафе в центре Афин. Ресторан полон звуков, как гулкая пещера, – жужжит и шипит кофеварка, пенится молоко, громко разговаривают посетители. Поддавшись внезапному порыву, я бросаю взгляд в сторону и вижу два золотых браслета, блеснувших и спрятавшихся под волосами Петры, когда она небрежным жестом поправляет свою черную гриву. Потом они снова блеснули – два кольца Сатурна. Она встала. Мужчина, рука которого плотно обнимала ее поперек спины, уверенно вел ее между столиков к выходу на запруженную народом улицу.
Я добрался до двери ресторана как раз в тот момент, когда они уже почти скрылись из вида, как браслеты, затерявшиеся в густых волосах, миновав залитую светом площадь. Я смотрел, как они исчезали в темном переулке Плаки.
Дождь перестал. Люди понемногу снова высыпали на улицы. Даже месяц решил прогуляться по небу. Только шум кафе наполнял темноту, и скоро даже громкие голоса подвыпивших посетителей растворились в тишине, когда я углубился в темные переулочки Плаки, как муравей, затерявшийся в черных литерах газетного шрифта.
Я понял, что зигзагами поднимаюсь в гору, узкие торговые ряды постепенно переходили в разбитую мостовую, где сквозь трещины в камне пробивалась трава, между домами зияли черные пустоты. Вскоре районы Афин, расположенные на равнине, стали еле видны, они мерцали, как лунный свет на воде за гигантским выступом крутого откоса.
Разбитые тротуары, покосившиеся заборы, старые провода и битые бутылки, блики лунного света. Цветочные ящики, мокрое белье на балконах, кухонные стулья, забытые на улице, растекшиеся по маленькому столику объедки. Чем выше я поднимался, тем теснее домики лепились к скале, тем они были захолустнее, тем больше в них бьыю жизни. Эти развалюхи не были заброшены – они несли на себе отпечаток кипучей деятельности.
Дорога вывела меня то ли на поле, то ли на свалку, забитую сломанной мебелью, картонными коробками, мокрыми газетами. Среди этого мусора росли полевые цветы. Я прошел еще немного по мокрой траве, потом долго смотрел на раскинувшийся внизу город. Прохладный воздух был напоен свежестью.
Тут я вдруг понял, что неподалеку в темноте был кто-то еще. По голосам мне стало ясно, что любовники уже не первой молодости. Я замер, боясь шевельнуться. Мужчина непроизвольно вскрикнул, и через несколько секунд они рассмеялись.
Не близость их интимности привела меня в себя, а тот негромкий смех. Я вспомнил, как Петра поворачивалась ко мне в темноте, взгляд ее был серьезным, как у зверя. До меня доносились их тихие голоса, я представил себе, как они оправляют друг другу одежду.
На кораблике, увозившем меня с Идры, я случайно подслушал разговор двух ребят, один из них рассказывал другому, что в странах, где много больших семей, мужьям с женами часто приходится тайком уходить из маленьких домишек в поля, скрываясь от детей.
– Не первенец их был зачат в траве, а все остальные! К тому же женщине нравится смотреть в небо.
Когда те двое уходили через поле, до меня доносился шелест их одежды. Тьма уже стала чревата рассветом. Когда я нашел дорогу обратно к гостинице, небо розовело новым днем.
Как-то вскоре после свадьбы Наоми сказала:
– Иногда нам нужны обе руки, чтобы выбраться из какого-то места. Иногда вверх там идет крутая узкая тропинка, по которой можно идти только друг за другом. Если я не смогу тебя найти, я поглубже загляну в себя. Если я не смогу за тобой поспеть, если ты уйдешь далеко вперед, оглянись. Посмотри назад.
В ту ночь накануне отлета из Греции в номере гостиницы я впервые испытал душевный подъем от чувства обычной печали. Наконец-то мое горе было моим собственным.
* * *
Долгие часы, прислонившись к холодному стеклу над бескрайней, недвижной Атлантикой, я представлял себе возвращение домой.
Сейчас половина шестого, Наоми только что вернулась с работы. Вот она стоит у входной двери и никак не может найти нужный ключ. В одной руке у нее книга, может быть, «Песни семи морей» Хаджилла. В другой – сумка с покупками. В ней мандарины с нежной кожицей, сладкие витамины. Хлеб в складочку от жара печи, мягкое тесто прорывает корочку изнутри. Лицо Наоми раскраснелось от холода и моросящего дождя, чулки перепачканы сзади каплями сохнущей слякоти.
Вечером я возьму в аэропорту такси и по дороге буду вспоминать, как мальчишкой выглядывал из окна машины родителей, сидя на заднем сиденье воскресными вечерами. Мы ехали пустынными пригородами к освещенному городу через скошенные поля под морозным ноябрьским небом. Когда всходила первая звезда, поля покрывались морозной коростой. Детские ноги мерзли в ботинках. Маленькие городские лужайки, улицы суживались под снегом. Где-то по соседству кто-то сгребал лопатой снег с дорожки к дому, проезжала случайная машина.
Такси провезет меня мимо желтого света окон над багряными лужайками; может быть, Наоми нет дома, свет горит во всех окнах, кроме наших…
– В Греции я видел кого-то в такой же косынке, как твоя. Я вспомнил, что ты ее носила. Она все еще у тебя?
– У сотен женщин должны быть такие косынки. Я купила ее в «Итоне». Что ты так к этой косынке привязался?
– Да ничего, просто так.
С высоты в двадцать тысяч футов неясной гранью ячеистой стенки уже показалась изломанная, зазубренная кромка города.
В постели я расскажу Наоми о водяном смерче, засасывающем в движении светящихся рыб и водоросли и превращающемся в мерцающий пляшущий раструб, покачивающийся над полночным океаном. Я расскажу ей о полумиллионе тонн воды, поднятой над озером Уаскана, и о торнадо, который сматывал в клубок заборы из проволочной сетки, столбы и многое другое. А о той паре, что спряталась в своей комнате, дожидаясь, пока торнадо пройдет, я рассказывать ей не буду, потому что, открыв дверь спальни, они увидели, что полдома исчезло…
Наоми в темноте сидит на кухне. Я стою в дверном проеме и смотрю на нее. Она молчит. Уже ноябрь на дворе, но оконные сетки от насекомых еще не сняты, в них застряли мокрые листья. Сетки делают серое стекло мутным и грязным, а мне страшно становится от того, как она смотрит на свои руки, лежащие на столе.
Моя жена чуть склонилась на стуле, подалась вперед, и волосы закрыли ей половину лица. И когда ее лицо так начнет исчезать в волосах, с губ моих сорвется имя: Наоми.
Я воздержусь от признаний, не стану говорить ей, что был на Идре с женщиной, волосы которой свисали с кровати до пола…
