Чудов обрадовался спасению ребенка и опять приставил стетоскоп к груди. Тот скользнул, и терапевт услышал сердечный ритм.
— Сердце справа! — воскликнул он. — Генетический урод!..
На следующий день ребенку провели всевозможные анализы, которые показали скорую смерть оного. Причем младенец с момента рождения ни разу не пискнул, и невропатолог после тщательного обследования заявил, что существо страдает еще и олигофренией. Достойный экспонат для музея!
Анне Ильиничне сказали, что ребенок скончался при родах, и несчастная женщина в тот же день ушла. Доктор Чудов смотрел ей вослед, на согбенную спину, и чуть было сам не заплакал от жалости к этой сорокалетней женщине, у которой, вероятно, нет мужа. «И вообще никого нет», — домыслил Чудов…
Но ребенок не умер, и доктора Чудова пригласили на кафедру Второго меда вместе с младенцем, дабы тот изучал, как человек может жить при таком низком гемоглобине, РОЭ, пораженной печени и при многих других отклонениях, не укладывающихся в человеческую физиологию.
Доктор Чудов работал с «экспонатом» тридцать два года, так ничего и не выяснив. Впрочем, будучи хорошим специалистом, он написал диссертацию о врожденных аномалиях человека и стал кандидатом наук. А еще через десяток лет сумел представить на суд общественности докторскую. Защитился при одном черном шаре и мало-помалу стал преподавать, а отпрыск Михайлов стал чем-то вроде сына института. Единственным документом генетического урода стал студенческий билет, в котором записали: «Студент Михайлов А.А.». Почему «А.А.»? Потому что в детстве он научился всего одному осмысленному звуку «а-а» что обозначало его желание посетить уборную.
Несколько поколений студентов практиковалось на нем, как в научном смысле, так и в интимном. Будущие психологини объясняли невероятные возможности практического материала глубокой заторможенностью мыслительных процессов, при которых высвобождается бесконтрольное либидо, и т.д., и т.п.
В число практиканток вошла и Рыжая Зоська, впрочем, и с бесконтрольным либидо ничего не почувствовавшая…
А в тридцать два года от роду студент Михайлов под покровом ночной метели покинул стены меда и начал самостоятельную жизнь…
И опять Вера стала поджидать студента Михайлова на лавочке в сквере Большого театра.
Ей было унизительно просиживать часами на холоде, но чувство, наполняющее душу до краев, неизменно побеждало девичью гордость.
Он появился лишь через неделю и опять в сопровождении человека с восточным лицом.
— Нет, нет и нет! — замахал руками Ахметзянов. — Трупом лягу, а на репетицию пойдете!
— Здравствуй, — сказал он.
— Здравствуй, — ответила Вера и втянула носом утренний холод.
— Здрасьте, здрасьте! — торопил патологоанатом. — А теперь до свидания! Извините, девушка, репетиция у нас! Прогон!
— Оставьте нас, — попросил студент Михайлов. — Иначе я не буду танцевать премьеру!
Ахметзянов хватанул рыбой воздуха, хотел что-то ответить, но затем развернулся и пошел к театру в одиночестве. Он шел и думал — какого рожна мне надо в балете? Ведь я прекрасный прозектор! От Бога прозектор! Надоел мне этот гений!.. Надоел мне этот театр!.. Хочу в Бологое!..
Но все это импресарио говорил в сердцах. На самом деле служитель смерти ощущал себя без трех минут великим Дягилевым и в последнее время даже не стеснялся делать указания режиссеру-постановщику с мировым именем… А Лидочка должна понять, что все гении взбалмошны, что им перечить не след! В самом деле, пусть молодой человек несколько расслабится перед премьерой!..
Они направились к гостинице «Метрополь», в которой был снят номер.
Сидя в кресле ампир, студент Михайлов долго ничего не говорил, смотрел в окно на проезжающие автомобили. Вера тоже молчала, чувствуя себя душой, подавленной чужой волей, бесполым организмом, собачонкой, в конце концов, ожидающей, пока ее погладят.
— Тебя зовут Вера, — произнес он наконец.
— Да, — подтвердила девушка.
— Я все помню про тебя.
— Хорошо.
— Я не помню только зло.
— Разве я причиняла тебе зло?
— Поэтому я тебя и помню.
— А что ты еще помнишь? — спросила девушка, ощутив какой-то почти мистический ужас.
Студент Михайлов лег на кровать, подложив под белокурую голову руки с удивительной красоты пальцами.
— Я помню Розу.
— Кто это?
— Мы с ней ехали в поезде… Она умерла…
— Как это?
— Наш поезд попал в катастрофу…
— Она для тебя что-то значила?
— Все, кого я помню, для меня что-то значат.
Вера некоторое время больше ни о чем не спрашивала, оба молчали.
А потом она собралась с силами.
— Можно к тебе?
Он ничего не ответил, но девушка вдруг ощутила такую жаркую, пахнущую корицей или чем-то еще волну, изошедшую от него; все ее тело обволокло словно паутиной, и Вера кошкой, ступая мягко, опустилась на краешек кровати, а потом змеей заскользила к его бледному лицу, к слегка алеющим губам… Лизнула языком нежно и вдруг укусила страстно.
От неожиданности он открыл рот, впуская ее розовое жало, которое заметалось внутри, отыскивая белые зубы, небо со вкусом крови.
Руки студента Михайлова ожили, длинные пальцы погрузились в девичьи волосы, и Вера, теперь слегка царапаюшая грудь студента, вдруг почувствовала всю чудовищную силу его мужественности. Джинсы сзади с легкостью треснули по шву, прорвалось шелковое белье, и он вошел в ее лоно с первобытной силой.
Она застонала от перемешанной боли и страсти, потеряла ощущение времени и пространства, а затем взлетела в высокое небо с пылающим солнцем, и не ее бабочка была виновницей сего полета…
А потом они просто пролежали весь вечер и всю ночь и лишь изредка говорили.
— Ты еще помнишь? — спрашивала девушка.
В ответ его рука находила девичьи пальцы и сжимала их легонько.
— Вера, — шептал он.
После этого она плакала, стараясь делать это тихо, почти бесшумно, но казалось, что он слышит, как бегут слезы по шелку ее щек, стекая к ключицам и образуя в ложбинке маленькое озерцо.
Она знала, отчего плачет, и он знал о том, посему ничего не говорил, не старался ее успокоить словами, просто трогал губами мочку ее розового ушка и выдыхал весенним воздухом…
А утром, как обычный мужик, он ушел на репетицию, не взяв ее с собой. Просто сказал, что оплатил номер до премьеры, и она может оставаться в нем столько, сколько захочет…
Следующей ночью он не пришел.
