— Чего уж тут не понять…
— А по должности ты у нас будешь опять же кладовщиком.
— Неужели у вас склады?!
— В общем, имеется кое-какой инвентарь, без этого никуда.
— Ну что вам на это сказать, дедушка…
— Какой я тебе дедушка?!
— Виноват… Ну что вам на это сказать: опять начинается та же самая дребедень. Я думал, что загробная жизнь — это что-нибудь необыкновенное, возвышенное, непостижимое для ума, а выходит опять двадцать пять: склады!
— Вот и получается, что ты темнота и есть! Ну как же не возвышенное, если у нас все как в жизни, только наоборот?! Скажем, в жизни власть имущие вращают судьбами людскими, а у нас они нужники чистят с утра до вечера — это как?
— Господи, Твоя воля: неужели у вас и нужники есть?
— Нету, конечно, это я так… для слога, чтобы ты понял, что тут у нас все происходит на возвышенный манер, то есть наоборот. Например, в прямой жизни ты развивался от зародыша до самоубийства, а в загробной жизни — стоп машина, так ты и будешь серафимом до самого Страшного суда, пока твое дело не отправят на пересмотр.
— И долго придется ждать?
— Это знает один Хозяин.
— Ну что вам сказать, дедушка…
— Какой я тебе дедушка?!
— Виноват… Ну что вам на это сказать: что-то мне не нравится такая раскладка сил. Опять, ё-моё, складское дело, еще чего доброго пожалует сюда фельдшер Егоров, прохвост такой, которого я и на Земле-то терпеть не мог, журнала «Наука и жизнь» у вас поди не достать, при вашем инвентаре мне прозябать неизвестно сколько, и вообще какая-то намечается безысходность, ну не лежит у меня душа к этому загробному существованию, вот и все!..
— Не канючь, Фима, — сказал старик. — Вот тебе ключи, иди принимай дела.
Серафим тяжело вздохнул, неохотно принял связку старинных ключей и посмотрел в ту сторону, откуда он давеча появился, причем в глазах его образовалось нечто опасно-беспокойное, нечто такое, что было в его глазах, когда он наткнулся на веревку для сушки белья, и тут Серафима обуяла больная грусть. Где-то там, далеко-далеко в непроглядной мгле, бытовало восточное полушарие, Средиземное море… ну и так далее, вплоть до зоотехника Иванова, который, может быть, еще размышлял о том, возвращаться ли ему на день рождения похмеляться или идти домой.
Вероятно, Домна Васильевна обладала некоторыми телепатическими способностями, ибо в те минуты, когда впоследствии на ее Серафима нападала больная грусть, со старухой делался род припадка и она разговаривала с покойником, как с живым. Выйдет за калитку, сядет на скамеечку, сдвинется в одну сторону и, поворотясь в другую, беседует с пустотой. Солнце садится, на деревню опускается умиротворение и покой, даже собаки не брешут и живность прикорнула по курятникам да сараям, веет вечерний ветерок, ласково пахучий, как новорожденные, а Домна Васильевна сидит на скамеечке и беседует с пустотой…
— Ну вот, значит, сынок: фельдшер Егоров опять у нас покрал примерно четыре охапки дров.
Серафим ей в ответ:
— Хрен с ними, мамаша, еще наколешь.
