И переступить эту границу оказалось легко.
б. Во-вторых, границу моего доступа к тебе.
Я приезжаю на свидание с тобой и усаживаю тебя во время наших чатов на виртуальном стуле перед моим компьютером на два, максимум на три часа. Подкарауливаю каждое слово, которое ты напишешь, забираю его в памяти домой и… утрачиваю доступ к тебе.
Я хотела бы – можно этого хотеть? – чувствовать, что «в случае чего» существует не только Сеть, но и телефон. Ты стал для меня главнее, чем самые главные мои друзья. Они могут звонить мне в любое время дня и ночи. И я им тоже. Именно для этого существуют телефоны, и для этого существуют друзья. Я решила, что если позвоню тебе первая, то расширю доступ к тебе. Не для того, чтобы тебе названивать (пожалуйста, не опасайся этого!), но чтобы у меня было чувство, что я могу это сделать. Чувство, что я могу что-то сделать, для меня важнее, чем сам акт.
И сегодня я сделала. Я позвонила. Сделала нечто, что поначалу считала абсолютно невозможным. И теперь знаю, что я способна на это.
3. Набирая твой номер, я была так возбуждена!..
Я сидела в своей комнатке на чердаке и делала вид, будто перевожу. Чтобы успокоиться, я переводила не писателей, а нотариусов. Акты дарения всегда действуют на меня успокоительно. Но на этот раз ничего не получалось. Невозможно переводить и в то же время не отрывать глаз от телефона. Ты согласен со мной? Продолжалось это около часа. Мне стало ужасно жарко, хотя утро было прохладное. Я открыла окно. Сняла блузку. Осталась в брюках и лифчике. Полуобнаженная сидела, сжимая бедрами телефон. Я много раз набирала твой номер. И всякий раз заканчивала на предпоследней цифре, и всякий раз испытывала все больший страх и все большее… возбуждение. Странная какая-то комбинация чувств, тебе не кажется? Когда я возбуждена, то первым делом у меня вспухают и становятся влажными губы, как будто я все время представляю лимон, а еще напрягаются и твердеют соски. Они так напряглись, что я думала, они прорвут мне лифчик.
После разговора с тобой они стали еще тверже…
Марцинек, я подумала, что тебе захочется узнать «краткую историю одного телефонного разговора», и потому сегодня в виде исключения уже в полдень я поехала в конюшню. Первым делом я прочитала твой мейл. После этого я отдалилась от компьютера, чтобы остаться одной. Возможно, это глупо, но, когда я счастлива, я бегу от людей. Не хочу ни с кем делиться. Даже делиться воздухом, которым дышу в эти мгновения. Хочу переживать счастливые минуты в одиночестве. Сама с собой.
Должно быть, это генетически обусловлено. Папа тоже был такой. Как-то он сказал мне, что в тот день, когда я родилась, он прямо из больницы поехал на велосипеде в лес «посидеть счастливым на поляне». А когда я сдала экзамены на аттестат зрелости, они с мамой отвезли меня туда. Папа взял с собой маленькую елочку и посадил на этой поляне. Потом говорил в шутку, что является настоящим мужчиной на 4/3, так как построил дом, посадил дерево, родил дочку и не сошел с ума, когда она сдавала на аттестат зрелости.
А твой папа посадил дерево? А может, целых пять?
Эмилия.
P. S. Расскажешь мне о болезни твоей мамы?
Марцину не хотелось прекращать читать. Он перегнал мейл в начало и стал читать снова. Некоторые фразы он и вторично перечитывал дважды. Эмилия пленяла его какой-то праздничной нежностью, а несколькими строчками ниже без предупреждения переходила к смелой, ничем не сдерживаемой эротичности. При этом писала она с такой прямолинейной откровенностью, что все казалось совершенно естественным. И напоминающее фрагменты из дневника девочки-подростка описание сомнений на тему «Можно ли женщине сделать первый шаг», и словно бы взятое из «Плейбоя» описание набухших влажных губ и твердеющих от возбуждения сосков.
И Марцину вдруг захотелось вернуть сегодняшнее послеполуденное настроение. Он спустился и сел в машину. Поехал в ресторан на площадь. Официантка, обслуживавшая их во время ленча, по-прежнему была там. Она узнала его. Он попросил вина. Того самого, которое они пили днем.
– Но только целую бутылку. Пожалуйста, откупорьте ее и снова заткните пробкой. А бокалы вы продаете?
– Бокалы? Не знаю. – Она засмеялась. – Я спрошу у шефа.
Продажей бокалов они не занимаются. Но могут одолжить, если он пообещает, что завтра вернет. Марцин пообещал. Официантка ушла в кухню и долго не приходила. Он нетерпеливо поглядывал на часы. Было без нескольких минут восемь. Ему не хотелось потерять ни единой минуты встречи с Эмилией. Наконец официантка появилась, неся пластиковую сумку с бутылкой вина и двумя завернутыми в бумагу бокалами.
«Два бокала, – мысленно улыбнулся он. – Ну да, разумеется…»
И все-таки он опоздал. Когда он возвратился в кабинет, Эмилия уже ждала его. Он налил вина и залпом выпил. Снова наполнил бокал, поставил его рядом с клавиатурой и начал выстукивать первые фразы:
Oui, c'est vrai!
Я очень хотел сегодня встретить тебя…
Никогда до сей поры их встречи не ассоциировались у него со «свиданиями». Впрочем, уже само слово «свидание», по его мнению, делало банальным то, чего он ожидал от их встреч. Притом оно казалось слишком мелодраматичным, леденцовым, детским, несерьезным для человека его возраста. Для него это были просто «разговоры с Эмилией». Однако сегодня они переживали – в этом у него не было ни малейшего сомнения – свое первое подлинное rendez-vous[20]. Co всей присущей ему мелодраматичностью и сладкой леденцовостыо. И его это ничуть не раздражало и нисколько не мешало. Сегодня он как раз хотел этого, и это было ему безумно приятно. Они шутили, флиртовали, соблазняли, перебрасывались неожиданными двусмысленностями, говорили нежности, задавали нескромные вопросы и без всяких колебаний давали на них еще более нескромные ответы. Впервые они писали о прикосновении. Еще несмело и вскользь. В точности так же, как стараются прикоснуться при первом свидании: случайная встреча рук, одновременно протянутых за билетом в кассе кино, прикосновение к губам под предлогом смахивания крошки пирожного после кафе, случайное объятие в автобусе, который слишком резко затормозил перед перекрестком на красный свет, внезапное прикосновение губами к волосам в переполненном трамвае. Только у них не было ни автобуса, ни трамвая, ни кино. Им приходилось описывать свои прикосновения словами. И они описывали разными способами. В какой-то момент она написала:
Ты прикоснулся ко мне…
И снова по-иному.
И снова так, как мне нравится.
Не кажется ли тебе, что определенные ощущения возможны только через провода, соединяющие два компьютера? Два мира, две жизни, два воображения, но одно удивление, когда мы на расстоянии что-то одинаково чувствуем.
Где-то я читала, что у эскимосов больше восьмидесяти слов для обозначения снега.
Наверное, если нечто для кого-то является важным и извечным, то это начинают называть тысячью разных способов.
