Сцепив зубы, я начал распутывать эту головоломку. Я использовал при этом два подхода. Первый — традиционный: запоминая текст с комментариями и изобретая вопросы, которые рабби Гершензон может мне задать. Я мог ехать в трамвае, идти по улице или лежать в кровати — и задавать самому себе вопросы. Второй подход — тот, которому меня научил отец. Он заключался в том, чтобы попытаться найти или реконструировать правильный текст, тот текст, который должен был держать перед собой комментатор, оставивший простое объяснение. Первый подход относительно прост: это был вопрос зубрежки. Второй — прямо-таки мучителен. Я без конца ходил по перекрестным ссылкам и перечитывал параллельные места в Иерусалимском Талмуде. Когда я закончил, у меня на руках были четыре различные версии изначального текста. Теперь мне предстояло реконструировать исходный текст — тот, которым пользовался автор простого комментария. Я сделал это, «отрабатывая назад»: я брал текст комментария оборот за оборотом и спрашивал себя, какой пассаж в одном из четырех вариантов мог видеть комментатор, когда писал свое толкование? Это была головоломная работа, но я наконец проделал ее как следует. На это у меня ушли долгие часы, но я был удовлетворен: передо мной оказался правильный текст, — такой текст, в котором присутствовал настоящий смысл. Этот второй подход я применил только для себя. Если рабби Гершензон меня вызовет, я смогу, без сомнения, ограничиться только первым методом объяснения, а со вторым подождать, пока мой отец вернется из больницы, и показать ему результаты проделанной работы, которыми я очень гордился.
Через три дня мы дошли на семинаре до этого места, и рабби Гершензон второй раз за год вызвал меня прочитать и истолковать его.
В аудитории воцарилась мертвая тишина. Некоторые мои друзья говорили мне перед занятием, как они боятся быть вызванными сегодня: они не в состоянии уразуметь какой-либо смысл в этом фрагменте, а комментарии и вовсе невозможны. Я тоже слегка боялся, но мне хотелось показать, что я выучил. Услышав свое имя, я почувствовал смесь страха и возбуждения, как будто удар током. Студенты, сидевшие, уткнувшись носами в учебники, чтобы не встретиться глазами с рабби Гершензоном, теперь все дружно повернули головы ко мне. Даже Дэнни взглянул на меня. По аудитории пронесся отчетливый вздох облегчения. Я склонился над Талмудом, поставил указательный палец под первым словом фрагмента и приступил к чтению.
Каждый талмудический пассаж состоит из того, что для удобства можно назвать смысловыми единицами. Каждая такая единица — это отдельная стадия обсуждения того вопроса, которому и посвящен пассаж целиком. Она может заключать в себе отдельное положение Закона, вопрос, касающийся этого положения, ответ на него, краткий или же развернутый комментарий, библейский стих и так далее. В Талмуде нет знаков препинания, так что не всегда просто определить, где кончается одна смысловая единица и начинается другая; порою же пассаж льется так плавно и естественно, что на смысловые единицы он разбивается с трудом и не без произвола читающего. В большинстве случаев, однако, эти единицы ясно различимы, и решение о том, как разбивать пассаж, можно принимать исходя из здравого смысла и ритма ведущегося обсуждения. Разбивать пассаж на смысловые единицы, из которых он состоит, — первейшая задача. И это задача читающего — решить, где ему остановить чтение и начать объяснение. Так же как его задача — решить, когда переходить к напечатанным комментариям, необходимым для дальнейшего объяснения.
Я разбил требуемый пассаж на смысловые единицы точно так же, как я разбил его, занимаясь дома. И точно знал, где следует остановиться и перейти к толкованию. Громко прочитал смысловую единицу, содержащую цитату из Мишны. Мишна — это записанный текст устного раввинистического закона; по форме и содержанию она большей частью сжата и дробна — огромное собрание установлений, на которых основываются почти все раввинские споры, которые, вместе с Мишной, и образуют Талмуд. Когда я добрался до конца этой смысловой единицы, я остановился и кратко пересказал прочитанное, присовокупив комментарии Раши и Тосефты[69]. Я старался говорить как можно яснее и четче, как будто сам вел урок в классе, а не выступал простой затравкой для комментариев рабби Гершензона. Закончив объяснение, я перешел к следующей смысловой единице — другой цитате из Мишны, позаимствованной из другого трактата, который мы сейчас и изучали. Эта вторая смысловая единица прямо противоречила первой. Я тщательно объяснил, в чем именно заключается противоречие, затем прочитал комментарии Раши и Тосефты, набранные на этой же странице Талмуда. Я ждал, что на этом рабби Гершензон меня остановит, но он молчал. Я продолжал читать и объяснять. Мои глаза были устремлены в книгу, пока я читал, и на рабби Гершензона, пока я объяснял. Он давал мне возможность продолжать, не прерывая. К этому моменту я прочитал четыре строки и стал ссылаться уже на средневековый комментарий, который был набран не на той же странице, а отдельно, в конце трактата. Держа палец правой руки на нужном месте текста, я перелистнул Талмуд и прочитал комментарий. Затем указал, что другие комментарии предлагают другое толкование, и прочитал их по памяти, потому что их не было в том издании Талмуда, которым мы пользовались в аудитории. Потом вернулся к самому пассажу и продолжил чтение. Когда я поднял глаза, чтобы объяснить следующую смысловую единицу, я увидел, что рабби Гершензон сел за стол — впервые за все время наших занятий я видел, чтобы он сидел во время шиюра, — и внимательно слушал, подперев голову руками и уставившись в раскрытый перед ним Талмуд. Продолжая свои объяснения только что прочитанной смысловой единицы, я мельком взглянул на часы на запястье и обомлел — я говорил уже почти полтора часа без перерыва. При объяснении этой единицы мне пришлось задействовать все комментарии, и мне удалось закончить толкование за мгновение до того, как прозвучал трехчасовой звонок. Рабби Гершензон так ничего и не сказал. Он продолжал сидеть и просто отпустил группу взмахом руки.
На следующий день он снова меня вызвал, и я продолжил чтение и объяснение. Я потратил два часа на семь слов, и снова посреди моего ответа он сел и обхватил голову руками. И снова не произнес ни слова. Звонок остановил меня посреди пространного толкования на четырехстраничный комментарий, и, когда он вызвал меня на третий день, я быстро прочитал эти семь слов, вкратце повторил вчерашние объяснения и продолжил с того места, где я остановился.
Между третьим и четвертым днем настроение мое скакало вверх и вниз — от бешеной радости до мрачного предчувствия. Я понимал, что все делаю правильно, иначе бы рабби Гершензон меня остановил, но мне по-прежнему хотелось, чтобы он сказал что-нибудь, а не стоял (или сидел) молча.
Кое-кто из студентов-хасидов бросал на меня взгляды, в которых восхищение смешивались с ревностью, как будто не могли сдержать восторга перед тем, как хорошо я все делаю, и в то же время недоумевали, как это такой человек, как я — сионист, сын автора апикойрсише статей, вообще может так хорошо знать Талмуд. Однако Дэнни был, похоже, абсолютно счастлив происходящим. Он не смотрел на меня ни когда я читал, ни когда я толковал, но я видел, как он с улыбкой кивал головой в такт моим объяснениям. Рабби Гершензон оставался молчалив и неподвижен. Он внимательно слушал с безучастным лицом, только порой, когда я прояснял особенно трудное место, уголки его рта немного приподнимались. Но к концу третьего дня я стал чувствовать себя неуютно. Мне хотелось, чтобы он сказал или хоть сделал что-нибудь — кивнул головой, улыбнулся, да хоть поймал бы меня на ошибке! Что угодно, только не это ужасное молчание.
