— Я не проститутка, Амбросио, — сказала она ему, когда в порыве желаний он стал просить ее вернуть ему свою благосклонность более настойчиво, чем обычно. — Вы перевели меня в ряд просто друзей, и теперь я отказываюсь снова становиться вашей любовницей, а потому прекратите донимать меня вашими желаниями, которые меня оскорбляют. Когда ваше сердце принадлежало мне полностью, я воспаряла в ваших объятиях; это счастливое время ушло, я вам теперь безразлична, и уже не любовь, а потребность толкает вас ко мне. Я не уступлю ни одной просьбе, если она оскорбительна для моей гордости.
Таким образом, эти шлюзы для Амбросио были закрыты; а поскольку для него было невозможным удовлетворить свои желания где-то на стороне, а привычка стала уже необходимостью, его похотливость стала приближаться к безумию. От его любви к Антонии осталось только грубое влечение, которое навсегда должно исчезнуть после удовлетворения. Он пылал от желания обладать ею, и могильный мрак, одиночество, которое окружало их, сопротивление, с которым ему предстоит столкнуться и которое надо победить, — все обостряло огонь его желаний. Тут он почувствовал, что жизнь понемногу возвращается в тело девушки — биение сердца стало более отчетливым, кровь прилила к щекам, ее губы шевельнулись и внезапно она открыла глаза, еще неподвижная и не совсем освободившаяся от действия сильного наркотика, но сразу же снова их закрыла. Амбросио, прислушиваясь к ее дыханию, не упустил ни одного ее движения; убедившись, что она полностью ожила, он судорожно прижал ее к себе и запечатлел на ее губах долгий поцелуй. Грубости этого действа было достаточно, чтобы окончательно рассеять ту дымку, что еще обволакивала мозг Антонии.
Стянутая повязками, в которые была запелената, она выпрямилась насколько смогла и села, окидывая все вокруг обезумевшим взглядом. Неожиданные предметы, со всех сторон окружающие ее, могли внести только большую сумятицу в ее мысли. Ее заблудившееся воображение напрасно искало что-нибудь, на чем можно было бы остановить взгляд; ее руки оставались связанными; раз или два она качнула головой и еще раз окинула взглядом склеп. Наконец ее глаза остановились на лице настоятеля.
— Где я? — резко спросила она. — Кто меня привел сюда? Где моя мать? Мне кажется, я ее видела! Сон, ужасный сон мне сказал… Но где я, где же я наконец? Я должна уйти, вы не можете держать меня здесь!
Она сделала новую попытку встать, но монах ее удержал:
— Успокойтесь, очаровательная Антония. Вам ничто не угрожает. Положитесь на меня. Почему вы смотрите на меня так пристально? Вы не узнаете меня? Вы не узнаете вашего друга Амбросио?
— Амбросио? Мой друг?.. Ах да, я вспоминаю. Но почему я здесь? И что делаете здесь вы, со мной? О! Флора советовала мне быть осторожнее. Что означают здесь все эти гробы, могилы, скелеты? Я боюсь, Амбросио! Уведите меня! Здесь все напоминает мой ужасный сон: мне казалось, что я была мертвой и лежала в гробу! Добрый Амбросио, уведите меня отсюда! Вы не хотите? О! Не хотите? Не смотрите на меня так, ваши горящие глаза пугают меня! Пощадите меня, отец мой, пощадите меня, ради Бога!
— Зачем эти страхи, Антония? — говорил настоятель, прижимая ее к себе и осыпая ее грудь ласками, которых она тщетно пыталась избежать. — Что же вы пугаетесь меня? Того, кто вас обожает? Какая разница, где вы? Это кладбище для меня — храм любви, эта темнота — только необходимая тень, тайна которой укроет наши радости! Вот о чем думаю я и о чем должна думать моя Антония! Да, обожаемая девочка! Да, в ваших венах загорится огонь, который горит в моих, и вы удвоите мои восторги, разделив их!
Говоря это, он снова начал осыпать ее ласками, в нетерпении предаваясь все более двусмысленным вольностям. Несмотря на все свое неведение, Антония почувствовала опасность. Она вырвалась из рук настоятеля; ее повязки упали, а поскольку другой одежды, кроме савана, у нее не было, она завернулась в него.
— Оставьте меня, отец мой, — закричала она; ее добродетельное негодование сдерживалось ужасом полного одиночества. — Зачем вы привели меня в это место? Один его вид приводит меня в ужас. Уведите меня отсюда, если в вас есть хоть малость жалости и человеколюбия. Позвольте мне вернуться в дом, который я покинула, сама не знаю каким образом! Оставаться здесь еще хоть минуту — я не хочу и не обязана!
Решительный тон, которым она говорила, очень удивил монаха, но никакого другого впечатления, кроме удивления, не произвел. Он взял ее за руку, силой усадил к себе на колени и, глядя на нее с едва сдерживаемым сладострастием, ответил:
— Успокойтесь, Антония, и поймите, что всякое сопротивление напрасно. Я не хочу больше скрывать от вас, какой огонь сжигает меня. Вы умерли для всех, кроме меня, которому вы принадлежите телом и душой; никто не знает, где вы находитесь, вы полностью в моей власти, и всякое ваше сопротивление будет только сильнее раздражать меня. Я должен удовлетворить свои желания, иначе я умру. Но я хочу быть обязанным своим счастьем только вам, моя очаровательная девочка, моя обожаемая Антония! Позвольте мне открыть для вас наслаждения, которых вы еще не знаете, дать вам почувствовать в моих объятиях радости, которые я хочу вкусить в ваших. Нет, эта борьба — ребячество! — воскликнул он, видя, как она отталкивает его ласки и пытается освободиться от его объятий.
— Вам не на что надеяться! Ни небо, ни земля не смогут вас вырвать из моих объятий. Впрочем, зачем откладывать эти радости, такие сладкие, такие волнующие? Нас никто не видит, наша связь будет тайной для всех; любовь и случай приглашают нас отпустить узду наших страстей; уступите им, моя Антония, уступите им, моя очаровательная девочка! Обнимите меня своими ласковыми руками, соедините ваши губки с моими. При всех этих дарах неужели природа отказала вам в самом дорогом — в чувстве сладострастия? О, это невозможно! Каждая ваша черточка, ваши взгляды, ваши жесты — все говорит о том, что вы созданы для того, чтобы дарить и наслаждаться счастьем! Не смотрите на меня этими умоляющими глазами; спросите у ваших прелестей, они вам скажут, что я непроницаем для молитв. Могу ли я оставить эти сокровища и позволить восхищаться ими другому? Эти груди, которые волнуются, такие округлые, такие полные, такие упругие? Эти члены, такие белые, такие совершенные; эти губы, полные такой проникновенной нежности? Нет, Антония, никогда! Я клянусь в этом поцелуем, и еще одним, и сюда, и вот сюда!
С каждой минутой монах становился все смелее. Что касается Антонии, то и вид склепа, и мрачный свет лампы, и предметы, на которые без конца натыкался ее взгляд, — все это мало способствовало тому, чтобы она решилась следовать совету сладострастника. Хотя она уже отчаялась быть услышанной, тем не менее она продолжала кричать, затем в изнеможении, задыхаясь, она упала на колени и снова начала просить и умолять; эта попытка имела не больше успеха, чем предыдущая, напротив, воспользовавшись преимуществом этого положения, соблазнитель упал рядом с ней, он прижал ее к себе, почти мертвую от ужаса и изнуренную борьбой; он заглушил ее крики своими поцелуями, подавил ее последние силы, шаг за шагом приближаясь к цели, и в порыве желания сжал и смял все ее тело, такое нежное. Не обращая внимания на слезы, крики и мольбы, он в конце концов овладел ею и отпустил свою жертву только тогда, когда обесчестил окончательно.
