Он был уже в весьма преклонных летах, этот Гайек. По части телосложения он напоминал Джордано Бруно: маленький, чернявый, впалые щеки покрывала жесткая шерсть, какой ни одна бритва не возьмет. Шевелюра у него была черная с рыжеватым отливом, с вкраплением седых прядей, словно у вороны. Сдается, его сильно изумило восхищение, с каким мой господин относился к юному Мельхиору Йёстелю. Было похоже, что в его глазах сей последний не отмечен ни одним из достоинств ученого астронома, какие ему приписывали. Во взгляде старика можно было прочесть скрытый вопрос: «Как, это и есть та волшебная птица-феникс, о которой столько говорил Тихо Браге? По мне, это всего лишь совенок, да сверх того еще ужасно невежественный и самонадеянный».
Узнав, как им заинтересовался император, мой господин воспылал таким торжеством и гордыней, что Мельхиор решил воспользоваться этими минутами ликования, чтобы сообщить ему о своем отъезде.
Я при сем не присутствовал, но Сеньор был удручен. И все ж, как бы то ни было, в то время никакая сила, видимо не могла бы поколебать его веру в самое благостное грядущее. Жалость брала, когда мой хозяин вскоре принялся уверять всех, что Мельхиор уехал «на несколько недель» и присоединится к нам в Праге, как только мы там устроимся.
– Да не попустит этого Господь! – шептал Тюге мне на ухо. А Магдалена перебила отцовские излияния:
– Вас и впрямь заверили, что мы будем жить поблизости от дворца?
По слухам, нам предназначали замок Брандис, которым император пользовался как охотничьим приютом. Магдалена опасалась, не окажемся ли мы снова среди деревенской глуши, как в Ванденебеке, среди лесных чащ и прудов, где отсыревают ткани, от влажных испарений на бархате проступают жемчужные капельки и стоит только отойти от жаркого очага, как непременно грудь застудишь.
Она притворялась, будто скорбит о лживости Мельхиора, и давала отцу понять, что сей дивный ученик не вернется никогда.
– Свойство юности – злоупотреблять клятвами, чтобы потом легче было предавать, – говорила она ему.
– Я вам отвечаю за Мельхиора Йёстеля, – протестовал он, – голову прозакладывать готов: этот юноша безукоризненно чистосердечен со всеми, а со мной и подавно.
– А дошел ли он в своем чистосердечии до того, чтобы признаться вам, что он – протеже Урсуса? В Ростоке он посещал Эрика Ланге и Геллиуса Сасцеридеса. Если он не пожелал последовать за вами в Прагу, то из боязни, что вы вот-вот уличите его во лжи, что ему крайне нежелательно.
– Это вам заморочили голову враньем, несчастная! – кричал он, всплескивая своими огромными ладонями. – И вы теперь еще будете мне говорить о Геллиусе! Видно, досада оттого, что ваш брак с ним не состоялся, помутила ваш рассудок.
Тут вмешалась Кирстен, встав на защиту дочери, и спор оборвался, не успев дойти до новых крайностей, но я заметил, как побледнел господин Тихо, и перепугался, не хватил бы его апоплексический удар. Заметив, что я молчаливо наблюдаю за ним, он прогнал меня прочь.
После этого он принял решение отправиться в Прагу как можно скорее, не позже, чем через три дня, словно ему важно было не столько представиться императору, сколько убедиться, что Мельхиор не солгал.
И вот экипажи были приготовлены, лошади запряжены. Природа томилась, сгорая в июльском зное. Грязь на речном берегу рассыпалась в пыль, она оседала на наших одеждах.
Проведя несколько часов в дороге, мы приближались к Дрездену, когда между Кирстен и ее мужем завязался новый спор – насчет бургомистра, чьим гостеприимством заручился для нас граф Лоэзер.
Женщины боялись, что за его пиршественным столом они предстанут в не самом выгодном свете. Страшась последствий ссоры, некогда случившейся у моего господина с бургомистровым братом-трактирщиком по поводу амурных шалостей Тюге, они хотели остановиться в одном доме у реки и там подождать, пока Сеньор сам нанесет визит бургомистру.
Однако же он взбеленился и поклялся добиться, чтобы его приказаниям повиновались. Итак, они явились на пир бургомистра, где самые высокопоставленные персоны города благодаря стараниям графа Лоэзера оказали им весьма теплый прием. Уборы женщин семейства Браге, равно как их знание германских обычаев, оставляли желать многого но благосклонность, которую Рудольф Габсбург проявлял к господину Тихо, здесь уже была известна, она придавала таким гостям привлекательность в глазах хозяев.
Граф Лоэзер уведомил Сеньора, что императору будет любопытно поглядеть на моего брата-нетопыря и показать его своим знатным придворным. Ему нравилось наблюдать многообразие природных форм и, по примеру своего брата Фердинанда, окружать себя гигантами и карликами.
Тогда бургомистр и его гости попросили моего господина приказать мне раздеться. Их прельщала возможность прежде самого императора насладиться уготованным ему развлечением. Тихо Браге когда-то похвастался Лоэзеру изобретательно скроенным для меня в Гамбурге нарядом, позволявшим мне демонстрировать моего брата целиком, а собственный детородный орган при этом не обнажать, но граф его заверил, что явить последний взору императора было бы, напротив, весьма дальновидно и что Рудольф «позавидует моему скипетру». Услышав это, жена бургомистра, дама в чепце из тонкой ткани, высоком и узком, как головка цапли, стала так бурно хохотать, что все сотрапезники не замедлили последовать ее примеру.
Это так задело моего хозяина, словно они осмеяли его самого.
На следующий день сиятельная дама Кирстен, сказавшись больной, вместе с младшей дочерью и половиной прислуги поселилась неподалеку от города. Свой путь в Прагу через горы Богемии мы в сопровождении остальных слуг продолжили без них.
Миновал еще день, когда мы, сами того не ведая, прошли невдалеке от того жилища, где нам предстояло встретить свой конец. Оставив позади обширное плато, где тут и там торчали круглые мельницы, непохожие на черные халупы с кожаными лопастями, что окружают Копенгаген, мы стали спускаться по длинной Широкой речной долине, поросшей лесом и болотистой.
Вдали виднелся белый замок на вершине холма, я не мог оторвать от него глаз.
«Что это там?» – с внезапным интересом осведомился Сеньор.
Я заявил ему, что вскорости мы поселимся в этом замке. Хозяин окликнул человека, по поручению богемского двора встретившего нас в Дечине, где мы сделали остановку, – теперь он сидел рядом с возницей – и спросил его, не крепость ли Брандис белеет там вдали, и далеко ли отсюда до Праги.
«Это не Брандис, – отвечал наш проводник, – крепость, которую вы видите, зовется Бенатки, или kleine Venedig, что значит «маленькая Венеция». На этой равнине летом кишит мошкара, а зимой волки. До Праги еще целый день пути».
Хозяин мог сколько угодно потешаться над моей самонадеянностью, видя, как я упрямо надулся, но он и сам глядел на белые камни этой крепости, ясно чувствуя, что скоро его семье придется там жить. Однако же он дал нам понять, что охотно бы на всю зиму остался в Виттенберге, а в Брандис поехал бы скорее, чем в Бенатки, ибо волки внушают ему страх.
