Иногда попадаются и змеи. Они зарываются в песок, и только их злобные глаза выглядывают оттуда. Временами они прячутся в воздушных клапанах и в ящиках с трубами. В летние дни они ищут укрытия от страшной жары, а там им прохладно и сыро. Вакнин-Кудесник много говорил мне об этих змеях, но его предупреждения нисколько не уменьшили тот ужас, который охватил меня в первый раз. Я начал разбирать клапан, чтобы заменить его другим, и вдруг труба зашевелилась в моих руках. Змея — эфа, как я потом увидел в «Энциклопедии природы» у соседских детей, — вывалилась из клапана на землю, свернулась в кольцо рядом с моей ногой и угрожающе зашелестела чешуйками. В этой «Энциклопедии природы» я видел также «королевских оленей», и того большого, и молодого, но там они назывались как-то иначе, и Матери на картинке не было.
Волосы мои встали дыбом от страха, мозг мой оцепенел от ужаса, но тело мое, которое в такие моменты имеет привычку на несколько секунд отделяться от меня самого, уже хладнокровно наклонялось к змее. Сначала я посмотрел на нее с безопасного расстояния, потом подвинул к ней ступню, защищенную сандалией, а затем насмешливо пошевелил большим пальцем ноги перед ее носом.
Три шороха нарушали тишину. Шорох воздуха, шипящего сквозь нарезку клапана, шорох крови, шумящей в моих ушах, шорох шелестящей чешуи. Бесцветная головка метнулась вперед в неуловимом движении, розовая пасть разинулась с быстротой молнии, и зубы вонзились в резиновую подошву сандалии. Я ударил ее ногой, и змея взлетела в воздух и упала на землю в нескольких метрах от меня. Я убил ее доской и поехал дальше. Мой час еще не настал.
ВНЕЗАПНО, ЗА РУЛЕМ
Внезапно, за рулем, воспоминание о плачах Большой Женщины поднялось из моей плоти и облеклось в озноб и в слова.
Стояла жаркая, ясная летняя ночь. Полная луна вздыхала. Воздух был абсолютно неподвижен. С улицы доносились утробные завыванья котов и режущие осколки криков, и я не понимал, крики это сирот или слепых, Наших Мужчин с их стены или сумасшедших в их зарешеченных клетках, потому что бывают часы, когда все несчастные становятся неразличимо похожи друг на друга.
Потом наступило безмолвие. Коты затихли. Кричавшие уснули. Прекратился даже шорох страниц в «комнате-со-светом». Пряность сухого майорана и последние соблазнительные веяния шалфея наполнили воздух, спустившись с гор, ароматы старинных, заброшенных фруктовых садов, о существовании которых свидетельствовал только их запах и местонахождение которых было точно известно только Черной Тете.
Запах пришел с гор, пересек черту границы, прокрался, как вор, в узкие окна квартала, миновал гекконов, что бродили по сеткам, как бледные ангелы смерти. Он вошел в комнаты, погладил груди молодых матерей и погрузил в еще более глубокий сон их мужей. Стояла тишина, а когда запахи затихли и звуки возродились вновь, я понял, что не сплю. Я услышал, как Мать плачет в «комнате-со-светом», как Бабушка и Рыжая Тетя плачут в своих комнатах, услышал, что даже Черная Тетя и моя сестра тоже плачут в темноте.
Тихо-тихо хлюпали их всхлипы, а я, этакое чуткое ухо и мозг тупицы, не смел пошевелиться и ничего не понимал. А потом я услышал, как Мать шумно захлопнула книгу и шмыгнула носом, услышал, как скрипнули пружины ее диванчика, услышал ее вздох, вздох полной луны, когда она поднялась, и ее ноги, устало бредущие по коридору. Дверь отворилась, и ее рот, рот боли, и удивления, и любви, сказал моей сестре: «А ты-то о чем хнычешь? Тебе-то чего плакать, а?»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
«ЭТОТ МОЙ АВРААМ»
«Этот мой Авраам» развернул карту, которую я принес, и повернул ее так, чтобы верх смотрел на север. Потом взял молоток для опалубки, пилу и гвозди, послал меня собрать в углу двора деревянные планки и сделал из них еще одну раму, такого же размера, как та, что держала каменные плиты. В эту раму он насыпал песок, затем разровнял его доской и начал рукой формовать на ней поверхность Страны, как будто писал черновик.
Вскоре он уже весь кипел от нетерпенья и гнева. Каменотес он был, мастер разрушенья и ломки — действий, не знающих извинения и возврата. Что удалено — удалено, что расколото — расколото, что взорвано, уже не будет восстановлено, оно разрушено и пропало навсегда.
«Камень — это не песок, который ты можешь развалить и построить снова, и не железо, которое ты можешь расплавить и отлить заново, и не дерево и бумага, которые можно склеить, — объяснял он мне не раз. — Камень — это камень, это мужская работа. Сто миллионов лет занимает, чтоб его сделать, и четверть секунды — чтоб его сломать, и, если ты ошибся, передумать уже нельзя, и остается только сидеть, и плакать, и уплатить полную цену».
Песок с его дряблой и услужливой покорностью раздражал Авраама. Он вытащил из него руку и объявил, что, невзирая на риск, немедленно начнет чертить и резать прямо по камню. И тут же принялся мерить расстояния, втыкать гвозди и натягивать над каменной поверхностью белые нитки, которые делили ее на квадраты. Затем вытащил из-за уха огрызок карандаша и стал, ползая, рисовать — квадрат за квадратом — портрет Страны. Сначала береговую линию, а потом великолепную троицу: озеро Хула[110], которое тогда было еще живым, озеро Киннерет и Соленое море[111], которое тогда было еще полноводным и имело как язык, так и южную часть.
«Теперь она получила свое лицо», — сказал он.
Пути больших потоков, что переходили из квадрата в квадрат, он сначала прочерчивал твердым ногтем большого пальца, а потом остро заточенным зубилом — мункаром, и при этом вздыхал и бормотал про себя их названия.
Все последующие дни звуки его работы были слышны непрестанно, а ночью к ним добавлялось шипение фонаря «Люкс», который светил сквозь ветки харува, и шелест крыльев больших ночных бабочек и богомолов, которые тянулись на свет и разбивались о стекло.
БОЛЬШАЯ ЖЕНЩИНА ТАК МНОГО РАЗ
Большая Женщина так много раз рассказывала мне о смерти Дедушки Рафаэля, что порой мне кажется, что я тоже там был — затаив дыхание, подглядывая в щель, все видя и ничего не говоря. Вот они, эти женщины: Бабушка, две ее сестры и невестка — три последние появились за два дня до того, словно по приглашению, — стоят на коленях, прильнув к щелям в широких воротах коровника.
А вот и дети, которым суждено осиротеть: Мама и ее сестра — которая тогда еще не была Тетей, но уже была черной — и их старший брат Реувен, которому суждено было через несколько лет упасть с лошади и расколоть череп на одной из базальтовых скал ручья Явниэль. А вот и многочисленные племянники, которые собрались со всех концов страны к этому киннеретскому коровнику и столпились там за взрослыми женщинами, эти подростки-кузены, большинство из которых сегодня уже встретили свою судьбу и ушли в мир иной; а вот и цветник малолетних племянниц, большинство из которых, как я могу с достаточным основанием утверждать, сегодня уже выросли, и овдовели, и тоже превратились в Больших Женщин, которые растят сирот мужского пола в своих объединенных квартирах.
