Усталую тираду Антона Ульриха прервал детский плач – маленькая Екатерина, родившаяся уже в изгнании, похоже, замерзла и требовала внимания и ласки.
– Как бы не застудилась малышка-то… – пробормотал он.
– И то… Может, попросишь, чтобы остановились ненадолго?
– Посредь чиста поля? Уж лучше до постоялого двора подождать. Возьми вот шубу мою, укутай детку поплотнее.
Антон Ульрих снял шубу и укутал ею дочь так, чтобы и жене на плечи легла меховая полость. Маленькая Катюша, угревшись, снова уснула, прикорнула с малышкой на руках и Анна.
Серые сумерки грозили вот-вот превратиться в серую ночь, когда, наконец, поезд с изгнанниками загрохотал по камням дороги. Здесь, на севере, многие деревни, да и города могли похвастать тем, что имеют мостовые не хуже столичных, и заведенные, к тому же, пораньше оных.
Наконец лошади встали. Очнулась Анна.
– Приехали? Где мы, Антон?
– Приехали куда-то… – тот выглянул в окно. – Городок… Дома каменные да срубы. Чистота. Городок в Швабии напоминает чем-то. Если б не просторы вокруг… Да степь…
– То не степь, Антоша, то тундра… – в окошко заглянул Пров. – Мы прибыли, вашество. Какое-то время пробудем здесь, в Холмогорах. А как путь на острова получше станет, так через волны и направимся…
– Так что, можно выходить?
– И можно, и должно. Ваш домик ужо ждет – и натоплено там, и еды вдосталь, и прислуга найдена.
На крыльце показалась высокая статная женщина. Присмотрелась, отвесила поклон, но не поясной, а просто уважительный.
– Милости просим, хозяева дорогие. Входите…
Дверь осталась открытой, словно повторяя сдержанное приглашение.
Антон Ульрих осторожно вышел из кибитки, помог выйти Анне, которая все так же куталась в шубу и прижимала дочь к груди.
Уже на пороге Анна оглянулась на вторую кибитку, откуда с трудом выбирался единственный оставленный им слуга.
– А где Иван? Где Ванечка?
– Принц Брауншвейг с моими людьми нашел приют в другом месте, – за спиной у Анны раздался сухой ответ незнакомого военного.
Антон едва успел подхватить дочь – руки Анны опустились, в глазах потемнело.
– Она отняла у меня сына, – прошептала бывшая владычица. – Она отняла у меня сына…
Маленькая Екатерина расплакалась. Студеный ветер леденил кожу и взрослым и малышам.
– Но у нас осталась жизнь и Катюша… Бог даст, будут еще дети.
– Но Ванечка… Как же я без него? Мой маленький Ванечка…
Только сейчас, впервые с той ноябрьской ночи, Анна заплакала о сыне. И только сейчас дрогнуло сердце Антона Ульриха – такая, обессилевшая, заплаканная, она показалась ему милее всех женщин на свете. Слезы ее не портили, а возвысили. И только сейчас Антон Ульрих впервые понял, что любит эту женщину.
Узник номер один
– Брауншвейгов разместили в архиерейском доме. Недостатка они не испытывают, прогулки им дозволены, слуги тож. Обустраиваются, не буянят, смирились, думается мне.
Корф прошел из одного угла избы в другой.
– А что мальчик?
Собеседник пожал плечами.
– Мальчик как мальчик… Играет деревянной сабелькой, капризничает, когда невкусно, рассматривает Библию… Любопытный растет, ему все интересно – обо всем у надзирателя спрашивает, а тот все твердит «Не положено знать…» да «Не положено знать…»
– Любопытный… Это хорошо. Найди ему учителя местного, да не из болтливых. Пусть занимается с ним каждый день, да и по воскресеньям тоже. Надзирателей смени – найдутся, поди, офицерики-то разжалованные, которые знают побольше таких вот солдафонов. Пусть они тоже с мальчишкой занимаются. Грех душу живую-то заключением мучить. Пусть ума набирается, хоть книжную премудрость одолеет.
– Так ведь дозволение-то спросить надобно, узник номер один все же.
– Испросим, как же не испросить. Только ожидание может надолго затянуться. А нам важно, чтобы малыш душевной хворью-то не заразился, чтоб как все детишки рос.
Собеседник кивнул – его тоже немного беспокоило, что мальчика от родителей отделили да в глухом пятистенке поселили. Но идти противу установлений тоже невместно… Но живой же человек – не по-людски с ним, как с сундуком-то, обращаться.
– Родители знают, где сын?
– Никак нет-с, не ведают. Мать убивалась очень по первости. Потом вроде попривыкла, к дочери нежнее стала, с мужем тоже мягче. Сказывают, опять она в тягости, может, душу рождение младенца успокоит.
– Но вот и хорошо…
Корф вновь прошелся из угла в угол.
– Значит, ты завтра же находишь принцу учителей. Не тяни с этим, а я прошение составлю, вестовым в столицу передам. А теперь вели, чтобы меня к узнику проводили…
– Да я сам проведу, что ж тут велеть-то? Мальчишку в соседней избе поселили, тут и идти десяток шагов если будет, то уж много.
– Ну тогда пойдем.
Собеседники вышли в выстуженные сени. Корф надел шубу, повел плечами, чтобы села поудобнее – с войны осталась привычка обмундирование так надевать, чтобы в бою не мешало.
– Морозы какие!
– Февраль лютует, батюшка…
– Да, вот еще что… Как малыш научится писать, родителям весточку от него передай. Хоть картинку…
– Сделаем, ваше превосходительство.
– Ну вот и славно. Пошли уж…
Аз есмь царь
– Ох, Ванюшка, совсем ты меня, старика, утомил.
– Старика? – Мальчишка усмехнулся совсем по-взрослому. – Думается мне, поручик, что вы еще и четвертый десяток не разменяли. Да и не разменяете еще лет пять…
Унтер-офицер Вяземский, разжалованный из поручиков Преображенского полка в солдаты, а затем кровью вернувший себе звание в сражениях с войсками Надир-шаха, кивнул.
– Так и есть, Ванечка, двадцать шесть мне.
– Так какой же вы старик? – Мальчик утер пот и тоже присел на бревнышко рядом с наставником.
– Ну-у, по сравнению с тобой я уж точно старик. Вон, даже седина пробивается.
Иван усмехнулся совсем по-взрослому.
– Старик – это отец Феофан… Вот у кого седины– то аки вод в океане.
– Да, отец Феофан немолод, это верно. Он и учитель, поди, замечательный?
– Это воистину так, – Вяземскому до сих было непросто привыкать к речи маленького Ивана – уж очень книжной и солидной она была. Но откуда же взяться детским словечкам, ежели растет он в окружении надсмотрщиков, да вот их с отцом Феофаном – учителей и наставников. – Его уроки суть наслаждение для ума и души.
– А мои уроки?
