Карий и опомниться не успел, как его поглотила слепая белая бездна, закружила, то бросая в черные воздушные прогалы, то швыряя в вертикально вздыбленную обледеневшую дорогу. Данила пытался зацепиться за наст руками, но пальцы выламывали хрупкие пласты, а ноги беспомощно проваливались в воздушной бездне, пытаясь опереться на рвущиеся нити снежной вязи. Шаг за шагом буран укрощал человека, обещая взамен покорности своей воле скорое забвение и вечный покой.
Даниле не было и десяти лет, когда ему, рабьему сыну, доверил господин купить на базаре масло для ночного светильника. Мальчишка даже не шел, а летел, словно на крыльях, спеша выполнить хозяйское слово, по дороге повторяя его словно молитву. В тот миг маленький Джабир был по-настоящему счастлив, потому что чувствовал себя свободным от пристальных, придирчивых глаз, а в руке поблескивал серебряный кругляшек, на который можно было купить не одну вкусную лепешку и еще большой кусок ароматной халвы. Он знал, что это доверие означает начало его новой, сытой жизни, и поэтому маленький слуга не подведет своего господина, а станет служить ему усерднее пса.
Он легко проскальзывал среди голосистых торговцев и жарко спорящих о цене покупателей, обгоняя снующих зазывал и степенных продавцов воды, важно восседающих на длинноухих ослах. Джабир был почти у цели, когда волшебный, летящий голос донесся до него от сокрытой за людскими телами базарной площади.
«Посмотрю, взгляну, хотя бы краешком глаза…» — Джабир бросился туда, где уличный мутриб веселил людей игрой на тростниковой свирели, сладкозвучными стихами, да невероятными трюками, которые он проделывал со своей дрессированной обезьянкой.
Молодой, еще безусый юноша в заношенном каисе восторженно поднял глаза к небу и взмахнул маленькой, увенчанной стеклянного бусиной палочкой. По его мановению дремавшая обезьянка оживилась, сделала в воздухе кувырок и, рухнув на спину, замерла, словно убитая.
Песню запой, погонщик, в песне этой воспой
Стыдливых дев непорочных, сияющих красотой.
В робких глазах красавиц жаркий пылает свет,
Каждая стан свой клонит, словно гибкую ветвь.
На этих словах слушатели одобрительно загалдели, кивая головами и довольно цокая языками. Они с нетерпением ждали, что мутриб начнет, словами обнажая дев, расписывать нетронутые прелести красавиц, выставляя их на всеобщее обозрение, подобно высоко ценимому и ходовому товару. Но юноша, потупив взор, принялся выводить печальную мелодию на свирели, под которую обезьянка стала сокрушенно кланяться и простираться перед зрителями ниц.
Еще, погонщик проворный, скажи, как душу сберечь,
От своих помыслов тайных, разящих в сердце, как меч.
Богом клянусь, я бесстрашен и презираю смерть!
Единственное пугает — не видеть, не ждать, не сметь…
Раздосадованные таким окончанием стихов, люди принялись расходиться по своим делам, не пожелав ничем вознаградить мутриба за его ремесло.
Через несколько дней на этой же небольшой, забитой торговым людом базарной площади Джабиру довелось увидеть, как за воровство отрубали мутрибу руку, а жалобно кричащей обезьянке свернули шею, а после выкинули как мусор.
* * *
Всю прошедшую ночь промаялся Иоанн в тяжелом неотвязном сне, будто бы представился он здесь, в Псково-Печорской обители, да не сам умер, а кто-то из опричников возлюбленных спящим придушил его малой атласною подушечкой, расшитой державными орлами да серафимскими ликами по краям.
Чудно Иоанну от того, что ходит возле живых нагим, прямо как блаженный Василий-нагоходец, а стыда от этого сам не имеет, и живые не смущаются тому, что перед ними предстает царь в срамоте. Ходит Иоанн, а сам размышляет, как ему нагим на Суд Божий являться, дозволят ли, ради былой славы государевой. Или погонят взашей, как изгонял из Едема грозный ангел срамника-прародителя Адама?
И видит Иоанн у монастырских ворот играющих ребятишек, отчаянных драчунов-сорванцов, играющих в салки посреди валявшихся во дворе побитых старцев соборных. «Вот и я, убогий да злосмрадный, не оставлен без доброго знамения!» — Иоанн радостно побежал к детям, надеясь вместе с ними пройти сквозь суровую ангельскую стражу, потому что таковых есть Царствие небесное.
Переставшие пятнать друг друга мальчишки сбились в юркую говорливую стайку, и начали громко считаться:
Катилася торба
С высокого горба;
В этой торбе
Хлеб и пшеница,
Вино да водица;
С кем хочешь,
С тем поделися!
— Со мною, со мною поделитися! — благоговейно закричал Иоанн, протягивая деткам восковые ладони.
— Нет, не дадим! — засмеялись в ответ дети. — Срамной ты, через тебя и нам лихо пристать сможет!
— Тьфу на вас, бесенята! — закричал на детей Иоанн. — Али не знаете, с кем говорите?
— Не ведаем того, нагоходец, — в один голос повинились дети.
— Деточки милые, да я ж царь ваш! — прослезившись от умиления, воскликнул Иоанн.
— Ирод, Ирод… — испуганно зашептались дети, вставая перед царем на колени. — Помилуй нас, невинных деток, Христа ради.
Дети спешно крестились и, отдавая царю земные поклоны, тихонько плакали.
— Ну, не скрывайте, чего разделить хотели? — Иоанн ласково теребил детей по шелковистым волосам, и целовал каждого в лоб, словно покойника. — Али закона не знаете, что все лучшее надобно без утайки целиком царю отдавать.
Дети несмело откинули перед Иоанном лежавшую на снегу рогожку:
— Тут, батюшка, голова игумена Корнилия, да старца Васьяна Муромцева, да келаря Курцева Дорофея. Бери государь, какая более тебе приглянется, мы себе новые сыщем!
Царь в ужасе отпрянул от детей и бросился бежать прочь, но земля уже не держала его, разверзаясь под ногами бесконечною огненною пастью…
Восстав от сна, Иоанн, не облачаясь, в одном исподнем кинулся в храм и, упав на колени возле образа архангела Михаила, возопил: «Великий, мудрый хитрец, никто не может твоея хитрости разумети, дабы скрылся от твоея нещадности. Святый Ангеле, умилися о мне грешнем и окаяннем…»
* * *
Подле Никольской церкви, что служила главным входом в Псково-Печорскую обитель, пьяные опричненные воротники устроили себе волчью потеху. Выкопав у церковных врат глубокую яму и посадив туда матерого, они таскали из ближней Тюремной башни иноков и на веревках спускали их к зверю, дабы узреть, во спасение чьей святости сойдут с небес заступники ангельские.
— Так мы всю оставшуюся братию переведем, а святого не сыщем! — недовольно пробурчал здоровенный, с выбитыми зубами в кулачных боях опричник Юшка Игнатьев. — Слышь, Карамышка, а может, того, зря радеем? Может, здесь не монахи, а одни курвы черноризные живут?
— Мне почем знать? — огрызнулся Карамыш. — Ты давай-ка не языком чеши, а спорее веревку тягай. Не ровен час, насытим серого, тогда плакали наши ангелы!
