Диктатор поднял голову и взглянул прямо в глаза референта.
— Хейгу, сверхсрочно. «Запрещаю любое промедление. Продолжайте натиск до последнего солдата. Используйте все резервы и вспомогательные части. Если будет необходимо — вооружайте штабных офицеров и наступайте». Все, — отчеканил он.
Что-то промелькнуло во взгляде человека с блокнотом и карандашом, не то благоговейное восхищение, не то смертельный ужас. Но выдержка и школа взяли верх над эмоциями. Не дрогнув ни единым мускулом лица, референт молча склонил голову в утвердительном жесте и исчез, словно растаял в воздухе, подобно призраку.
Премьер уронил голову на сложенные ладони.
«Измерение воли… Господи, надеюсь, я сделал верный выбор. Если ошибся… Отвечать своей честью и жизнью придется двоим».
* * *
Хейману было плохо, очень плохо. Начали сказываться немыслимое напряжение минувших суток, усталость и больные ноги. Очень хотелось пить, но утолить жажду оказалось нечем — вода кончилась, ее остатки залили в кожухи пулеметов. Попробовали собирать влагу из луж, но она оказалась непригодна для питья — испортил пороховой осадок и фосфор из осветительных снарядов.
Тяжелее всех физических неудобств давила ответственность. Майор Сьюсс был убит в своем первом настоящем бою, и по сути лейтенант стал командиром настоящего, пусть и сильно потрепанного батальона. Солдаты воодушевились недавней победой и речью командира, но Хейман очень хорошо понимал, насколько тяжело им придется поутру, сколь неравны силы. Даже с учетом собранных трофеев и брошенного прежним гарнизоном оружия. И еще этот небольшой анклав осажденных «аткинсов», занозой засевший в самом сердце оборонительных позиций, — самое меньшее два пулемета и огнемет.
И почти никаких возможностей маневра — нет ни радиостанций, ни навыка командования с их помощью. Оставалось только организовать несколько опорных «шверпунктов», готовых держаться до последнего солдата, и маневренную группу поддержки на крайний случай.
А еще истово верить в удачу и Бога, которому, быть может, есть какое-то дело до жизней крошечного немецкого гарнизона глубоко в тылу наступающего врага.
— Господин лейтенант…
Хейман резко поднял голову. Он незаметно для себя задремал и пропустил появление солдата. Мгновение он пытался понять, кто перед ним, а когда понял, по-настоящему удивился.
Эмилиан Кальтнер еще несколько часов назад был почти покойником. Каким чудом он вообще остался жив после удара дубины с гвоздями прямо в голову, оставалось загадкой. Размотай кто-нибудь криво наложенную повязку из грязной тряпицы — можно увидеть черепную кость. Но сейчас худосочный юноша, вполне в сознании, стоял, слегка пошатываясь, перед лейтенантом, опираясь на винтовку.
— Чего тебе? — сумрачно вопросил Хейман. — Иди, отлеживайся.
— Господин лейтенант, — повторил Кальтнер немного заплетающимся языком, но опять же вполне внятно. — Густ…
— Убит, — сухо отметил Хейман.
— Да, убит… — эхом повторил вслед за ним юноша. — Он меня спас… Мне сказали.
— Спас. Да. Тебе повезло.
— Я… хочу… Я в долгу.
Фридрих совсем по-новому посмотрел на нетвердо стоящего перед ним раненого солдата. Он уже видел подобное, да и не он один.
Это очень странный феномен — когда в совершенно негодном на первый взгляд солдате пробуждается настоящий демон убийства. Война как хороший консервный нож — вскрывает все самое скрытое в человеческой душе: и низкое, и высокое, и благородное, и мерзкое. Причем зачастую делает это самым непредсказуемым образом — крепкий здоровяк, прирожденный боец во мгновение ока обращается жалким трусом, а невзрачный недоросль становится кладезем храбрости.
Эмилиан был юн, истощен и тяжело ранен. Он в жизни не был связан с армией, рос в тепличной атмосфере и даже не дрался. Кальтнер не мог ровно стоять, но в его глазах Фридрих Хейман видел огонь, яростную решимость, которая возгорается только в по-настоящему храброй и мужественной душе.
Лейтенант немного помолчал. Он знал, что все сейчас сказанное будет иметь совершенно особый вес и значение. И для Эмилиана, и для окружавших бойцов.
— Такой долг нельзя назначить, — медленно, тщательно подбирая каждое слово, начал Фридрих. — Его можно только принять самому. Но, приняв, отказаться уже нельзя. Если ты считаешь, что задолжал Гизелхеру за то, что он тебя спас… Если считаешь, что в долгу у его памяти… Тогда ступай к капониру с пулеметом и охраняй его до конца. Но прежде подумай. Если не готов — я пойму. Мы все поймем. А если готов… Тогда я буду знать, что если томми добрались до пулемета, то ты мертв, в окружении вражьих трупов. Теперь ступай.
Кальтнер неуставно кивнул, отдать честь у него не было сил. Развернулся и заплетающимися шагами двинулся прочь, припадая на одну ногу, едва ли не волоча за собой «Маузер-98». Солдаты батальона, видевшие эту сцену, отозвались гулом сдержанного одобрения.
Фридрих видел много смертей, он потерял немало подчиненных и друзей. Но сейчас ему почему-то очень хотелось, чтобы сегодня юноша с раненой головой остался жив. Когда погибают бойцы наподобие того же Пастора — это грустно, но понятно и по-своему естественно. Солдаты воюют и умирают, таков их удел, так было и будет. Но дети, даже не знающие, что такое настоящая драка, воевать не должны. И уж тем более не должны впадать в амок.[100]
Светало. С правого фланга донеслись вопли «кричалы». Обзывание противников разными словами считалось давней и доброй традицией штурмовиков. Раньше эта роль доставалась Густу, обладателю роскошного баса, способного перекрыть любой шум. Теперь всевозможные оскорблялки выкрикивал фельдфебель Зигфрид, пользуясь старым затрепанным словарем с многочисленными пометками, сделанными предыдущими владельцами. Конечно, получалось не так хорошо, как у Пастора, но тоже неплохо. На территории, занятой блокированной английской группой, кто-то во все горло распевал разухабистую песню. Хейман знал английский с пятого на десятое, но понимал отдельные фразы про янки, который всегда готов подраться.
Утро теснило темную пору, уверенно вступая в свои права. День обещал быть хорошим — солнечным и теплым.
* * *
С раннего утра прилетел «Бристоль», легкий двухместный биплан с одним мотором, — самолет «куда пошлют» — и начал кружить над позициями на приличной высоте. Прошло минут пять, не меньше, прежде чем Шейн, распевавший на страх врагам «Янки из Коннектикута», хлопнул по лбу и заорал, что это, наверное, к ним. Проклиная себя за несообразительность, Дрегер приказал стрелять из ракетницы и быстро выкладывать опознавательный знак. Немцы запускали свои ракеты, чтобы сбить летчиков с толку, но «Бристоль» сориентировался на выложенный обрывками грязных тряпок крест и, резко снизившись, почти точно сбросил несколько ящиков с припасами.
