Единственной новостью дня было грядущее освобождение заложников и связанный с этим визит к президенту падре Гарсии Эррероса, собиравшегося проинформировать Гавирию о встрече с Эскобаром. Президент изменил рабочее расписание, чтобы падре мог попасть к нему в любой момент. Несколько не очень срочных встреч пришлось отменить или отложить. Первым в порядке дня значилось совещание с советниками, которое он начал обычной школьной фразой:
– Что ж, давайте покончим с этим заданием.
Несколько советников только что вернулись из Каракаса, где в пятницу встречались со строптивым генералом Масой Маркесом. Советника по печати Маурисио Варгаса беспокоило то, что никто ни в правительстве, ни вне его толком не знает, какие шаги может предпринять Эскобар. Маса ему сказал, что Эскобар не сдастся, поскольку верит только в амнистию по решению Конституционной Ассамблеи. На это Варгас заметил: «Зачем ему амнистия, если он приговорен к смерти личными врагами и членами Калийского картеля? Помочь она ему, может быть, и поможет, но всех проблем все равно не решит». Отсюда вывод: в действительности Эскобару и его людям срочно требуется надежная тюрьма под охраной государства.
Советники опасались, что падре Гарсия Эррерос, которого ожидали к двенадцати, сообщит о каком-нибудь неприемлемом требовании, возникшем в последний момент, без выполнения которого Эскобар не сдастся и не освободит журналистов. Для правительства это будет страшным ударом. Габриэль Сильва, советник по международным вопросам, предложил две превентивные меры: во-первых, президент не должен оставаться с падре наедине, во-вторых, как только встреча закончится, о ней необходимо дать подробное коммюнике во избежание спекуляций. Проконсультировались по телефону с Рафаэлем Пардо, улетевшим накануне в Нью-Йорк, он этот план одобрил.
Президент принял падре Гарсию Эррероса в специальном зале ровно в двенадцать. С одной стороны на встрече присутствовали падре, два священника из его прихода и Альберто Вильямисар с сыном. Другую сторону представляли президент, его личный секретарь Мигель Сильва и Маурисио Варгас. Представители дворцовой пресс-службы сделали фотографии и провели видеосъемку, чтобы передать средствам массовой информации к случае успеха встречи. В противном случае у прессы, по крайней мере, не будет свидетельств провала.
Глубоко сознавая важность момента, священник пересказал президенту все детали разговора с Эскобаром. Падре нисколько не сомневался в искренности намерений Эскобара сдаться правосудию и освободить заложников и в подтверждение этого показал президенту запись беседы, сделанную «в четыре руки». Единственное условие сдачи, обоснованное самим Эскобаром, касалось безопасности: тюрьма Энвигадо, а не Итагуи.
Прочитав записи, президент вернул их падре. Его внимание привлекло обещание Эскобара не освободить заложников, а лишь обсудить этот вопрос с Подлежащими Экстрадиции. Вильямисар объяснил, что это обычная осторожность Эскобара: никогда не признаваться в организации похищений, чтобы не давать доказательств своей вины.
Падре не знал, как поступить, если Эскобар предложит ему лично присутствовать при сдаче. Президент считал, что нужно соглашаться. На возникшие у падре опасения относительно безопасности процедуры сдачи президент ответил, что никто лучше самого Эскобара не обеспечит безопасности его собственной операции. Наконец, президент рекомендовал падре, и все остальные согласились, что очень важно свести к минимуму публичные заявления, чтобы не испортить все дело одним неосторожным словом. Падре не возражал и успел высказать еще одно предложение: «Мне хотелось помочь в этом деле, и я по-прежнему к вашим услугам, если понадоблюсь, например, для мирных переговоров с этим священником». Все поняли, что речь идет о монахе-испанце Мануэле Пересе, комаиданте Национальной Армии Освобождения. Встреча продолжалась двадцать минут, официального коммюнике не последовало. Верный обещанию, падре проявил крайнюю сдержанность в общении с прессой.
Из пресс-конференции Гарсии Эррероса Маруха не узнала ничего нового. В теленовостях она увидела все тех же репортеров, дежуривших у квартир заложников: не исключено, что повторяли вчерашнюю запись. Маруха тоже повторила, минута в минуту, вчерашний распорядок дня, и у нее еще осталась уйма времени для просмотра вечерних телесериалов. Дамарис, воодушевленная официальным заявлением, любезно предоставила Марухе право составить обеденное меню – ведь даже приговоренному к смерти дастся право на последнее желание. Без тени иронии Маруха ответила, что ей все равно, лишь бы не было чечевицы. Но этим планам помешала погода. Дамарис не смогла выйти, чтобы закупить продукты, и в результате для прощального обеда в доме осталась одна чечевица.
В это время Пачо, переодевшись в одежду, которая была на нем в день похищения и теперь стала тесновата (набрать лишний вес ему помогли сидячий образ жизни и неправильное питание), уселся послушать новости. Он курил непрерывно, зажигая одну сигарету от окурка другой. Обсуждались все возможные версии его освобождения. Чего только Пачо не наслушался: коллеги, уставшие от ожидания, врали напропалую и довольно наивно. Сообщили, например, что Пачо тайно обедал в каком-то ресторане, а потом оказалось, что это был его брат.
Пачо решил перечитать свои статьи, комментарии и заметки, которые писал, чтобы не забыть ремесло, и рассчитывал опубликовать после освобождения как взгляд заложника на все происшедшее. Их было более ста. Одну из статей, написанную в декабре, когда политики-консерваторы подняли волну злословия по поводу законности Конституционной Ассамблеи, Пачо читал охранникам. Его отповедь, написанная в жестком и независимом стиле, была явным плодом размышлений в плену. «Всем известно, как получить голоса избирателей в Колумбии и как избирались многие депутаты парламента». Далее речь шла о том, что покупка голосов приняла обвальный характер по всей стране, особенно на побережье, где раздача лотерейных билетов на домашние электроприборы в обмен на голос «за» стала нормой; что многие добивались (и добились) избрания исключительно в поисках политических выгод, большого жалованья и парламентских льгот. Избранными оказались все те же люди, «которые теперь рыдают перед опасностью потерять привилегии». Своими выводами Пачо фактически обличал сам себя: «Независимость средств массовой информации, включая „Тьемпо“, которой мы едва добились ценой стольких усилий, теперь растаяла как дым».
Но самой неожиданной была статья, в которой шла речь о нападках политиков на М-19, получившую на выборах в Конституционную Ассамблею более десяти процентов голосов. «Критика политической элиты в адрес М-19 и замалчивание (чтобы не сказать дискриминация) в средствах массовой информации ее успеха на выборах показывают, как далеки мы еще от политической терпимости, от того, чтобы изменить в себе самое главное: сознание». Пачо писал, что консервативная элита приветствовала участие в выборах бывших повстанцев только ради того, чтобы казаться демократичной, но стоило поданным за них голосам перевалить за десять процентов, раздались гневные окрики. Статью Пачо заканчивал в стиле своего деда Энрике Сантоса Монтехо (Калибана), самого популярного обозревателя в истории колумбийской журналистики. «Весьма своеобразная и традиционная прослойка колумбийского общества убила тигра, да испугалась шкуры». Удивительно, что это написал человек, который с первого класса служил образцом рано сформировавшегося аристократа-романтика.
